Каторжная воля

Поели, поднялись из-за стола, поблагодарили хозяйку за вкусный обед и вышли из дома старосты на вольный воздух. Под навесом, в тени, было прохладно, солнце не жарило прямо в темя, и поэтому даже Фадей Фадеевич расслабился, никого не торопил, никуда не посылал по срочной надобности, а сидел, прижмурив глаза, как сытый кот на завалинке, и помалкивал. Или думал о чем-то своем, или задремывал. Лунегов достал коробку с папиросами, угостил Мироныча и Фрола, прикурил вместе с ними от одной спички и принялся пускать колечки из дыма, которые колебались и долго не таяли в безветрии. Фрол тоже попробовал проделать такой фокус, но у него не получилось, он поперхнулся и закашлялся. Мироныч, посмеиваясь, стукнул его по спине широкой ладонью и укорил:

– Вот что значит чужой табак, можно и без толку расходовать, свой-то поберег бы…

– А я, Мироныч, своего никогда не имею, – отозвался Фрол, – если не угощают, я и не дымлю. Жадность меня душит, не дает на баловство деньги тратить.

– Свой выращивай, самосад, он забористей, чем фабричные папироски. И денег тратить не надо, – наставлял Мироныч.

– Все ты верно говоришь, да только еще одна беда имеется – ленивый я, – серьезно, без улыбки, отвечал ему Фрол. – Если бы не ленился, богатым человеком мог бы стать. Был случай, я от двух коней отказался, а сверх коней еще и деньги большие давали – тоже не взял.

– Даром, что ли, давали? – удивился Мироныч.

– Почему даром? За работу. Приехали такие же, как вы, с чертежом, и говорят – помоги до нужного места добраться, в задаток тебе двух коней оставляем, а после, когда доберемся, еще и денег дадим…

– Ну-у… – продолжал удивляться Мироныч.

– Баранки гну. Загулял я, утром просыпаюсь, ехать надо, а мне совсем не желается, хоть криком кричи. Перевернулся на другой бок и дальше спать, а после и вовсе отказался. Коней, ясно дело, забрали, денег тоже не получил, зато явилась мне от собственной лени большая польза. Доходил слушок, что люди, которые с чертежом в горы отправились, сгинули. Где и как – неизвестно, но сгинули. А чертеж-то я помню, глаз у меня наметанный, в эти самые края направлялись, где мы сейчас обретаемся.

Фадей Фадеевич пошевелился и один глаз приоткрыл пошире, ожидая, что еще скажет Фрол. Но тот, затушив папиросу о подошву сапога, молчал и оглядывался, примериваясь, куда бы кинуть окурок. Подходящего места не нашел и засунул окурок под чурку, на которой сидел. Фадей Фадеевич еще раз пошевелился, приоткрыл второй глаз и вкрадчиво спросил:

– Чего же ты, милок, замолчал? Если завел разговор – доводи до конца. Не на пустом же месте ты нам байки загибать начал. Про двух коней, про лень свою… Какие люди нанять хотели? Почему думаешь, что именно сюда собирались? Почему молчал до сих пор?

– Меня не спрашивали, я и не сплясывал, – негромко, понизив голос, ответил Фрол, а затем оттопырил мизинец, поднес его ко рту и показал, что будто бы прикусывает зубами. Второй рукой, указательным пальцем, ткнул в сторону открытого окна в доме и лениво, уже громким голосом предложил: – А пойдемте в речке окунемся, с меня пот льет, как в бане, от жары этой…

Фадей Фадеевич быстро взглянул на него и про себя отметил, что не ошибся он в первую встречу в Чарынском, когда нанимал проводника, еще тогда подумал: мужик непростой, себе на уме, и уж точно знает больше, чем говорит. Помолчал и согласился:

– Пожалуй, можно и окунуться, по такой погоде в самый раз будет, пошли на речку.

Мироныч и Лунегов замотали головами, отнекиваясь, не хотелось им подниматься со своих мест и куда-то идти, но Фадей Фадеевич решительно показал кулак – и они послушно, как солдатики, вскочили, дружно потопали в сторону речки. Следом за ними направился Фрол, а последним, не забыв старательно прикрыть за собой калитку, шел сам Фадей Фадеевич, и шаг его был неторопливым и важным, как у старого гусака, с одной лишь разницей – шею не вытягивал и не шипел.

На берегу речки разделись, окунулись и быстро выпрыгнули – очень уж холодная вода пробирала ознобом, будто прошибала насквозь. В такой воде долго не побулькаешь и не поплаваешь. Впрочем, никто и не собирался плавать. Согреваясь, сели прямо на камни, накаленные солнцем, и Фадей Фадеевич, оглянувшись, обратился к Фролу:

– Здесь никто не подслушает, говори.