Катрин Блюм

— То, что говорит епископ Суасонский, меня интересует не больше, чем зола из моей трубки, — сказал Гийом, постукивая своей носогрейкой по ногтю большого пальца, чтобы вытряхнуть пепел. — Разве аббат Грегуар не говорил нам в каждой своей проповеди, а не только в последней, что все люди с добрым сердцем — избранники Божьи?

— Да, но епископ лучше знает, потому что он епископ, а аббат Грегуар — только аббат, — упорно стояла на своем жена.

— Ладно, — сказал Гийом, который за это время снова набил трубку и, по-видимому, желал выкурить ее в полном покое, — ты сказала все, что хотела?

— Да, хотя все это не значит, что я не люблю Катрин, так и знай!

— Я это знаю.

— Я люблю ее как родную дочь!

— Я в этом не сомневаюсь.

— И я знать не желаю того, кто вздумает мне сказать что-нибудь дурное о Катрин или сделать ей какую-нибудь неприятность!

— Прекрасно! А теперь один совет тебе, мать!

— Какой?

— Ты уже достаточно поговорила.

— Кто, я?

— Да, так я считаю… Поэтому не говори больше ничего, пока я тебя не спрошу… или же тысяча проклятий!..

— Именно потому, что я люблю Катрин так же, как Бернара, я сделала то, что сделала, — продолжила жена (по-видимому, подобно г-же де Севинье, она приберегла для постскриптума самое интересное).

— Ах, черт возьми! — почти испуганно вскричал Гийом. — Значит, тебе мало разговоров, ты еще что-то сделала?.. Ну что же, послушаем, что ты там сделала!

Гийом, вновь зажав губами не зажженную, но плотно набитую трубку, скрестил руки на груди и приготовился слушать.

— Потому что, если бы Бернар мог жениться на мадемуазель Эфрозине, а Парижанин — на Катрин… — продолжала женщина, оборвав фразу на самом захватывающем месте по всем правилам ораторского искусства, в знании которого ее трудно было заподозрить.

— Ну, так что ты сделала? — спросил Гийом, вовсе не собиравшийся поддаваться на ее ораторские уловки.

— В тот день, — продолжала Марианна, — папаша Гийом должен будет признать, что я не бекас, не гусыня и не журавль!

— О, это я признаю прямо сейчас: бекасы, гуси и журавли — птицы перелетные, а ты вот уже двадцать шесть лет меня выводишь из себя каждую весну, лето, осень и зиму!.. Ну, говори же! Что ты сделала?

— Я сказала господину мэру, который расхваливал мое фрикасе из кролика: «Что ж, господин мэр, завтра у нас двойной праздник: сельский праздник в Корси, мы ведь его прихожане, и семейный — возвращение моей племянницы Катрин. Приходите к нам с мадемуазель Эфрозиной и господином Луи Шолле отведать мое фрикасе. А после обеда, если будет хорошая погода, сходим вместе на праздник в Корси».

— И он, конечно, согласился? — спросил Гийом, так стиснув при этом зубы, что его носогрейка уменьшилась еще на два сантиметра.

— Без всяких церемоний!

— Ах, старая аистиха! — в отчаянии вскричал Гийом. — Ведь знает, что я видеть не могу ее мэра, что я не выношу ее ханжу Эфрозину, что я за целое льё обхожу ее Парижанина! И вот она приглашает всех их ко мне на обед! И когда же? В день праздника!

— Но, в конце концов, — сказала мамаша Ватрен, испытывавшая явное облегчение после признания в своем поступке, — теперь они уже приглашены.

— Вот именно, приглашены! — в бешенстве повторил Гийом.

— Нельзя же теперь отменить приглашение, правда?

— К несчастью, нет! Но я знаю кое-кого, у кого этот обед застрянет в горле или, скорее, он его вообще в рот не возьмет… Прощай!

— Куда ты?

— Я слышал, как стреляло ружье Франсуа, хочу посмотреть, убили ли кабана.

— Отец! — умоляюще сказала Марианна.

— Нет!

— Если я была не права…

И бедная женщина умоляюще сжала руки.

— Ты была не права!

— Прости меня, Гийом, я все делала с добрыми намерениями.

— С добрыми намерениями?

— Да.

— Добрыми намерениями вымощена дорога в ад!

— Послушай же!

— Оставь меня в покое или…

И Гийом поднял руку.

— Ах, мне все равно! — решительно сказала Марианна. — Я не хочу, чтобы ты ушел вот так, не хочу, чтобы ты со мной расстался в гневе! Гийом, в нашем возрасте, когда расстаешься, один Бог знает, когда снова свидишься.

И по ее щекам покатились две большие слезы.

Гийом увидел эти слезы. Слезы были редкостью в доме старого лесничего! Он пожал плечами и, сделав шаг к жене, сказал:

— Дуреха ты этакая! Я в гневе из-за господина мэра, а не из-за моей старухи!

— А-а!

— Ну, обними же меня, пустомеля! — продолжал Гийом, прижимая жену к груди и подняв голову, чтобы не повредить свою носогрейку.

— Все равно, — прошептала Марианна (успокоившись насчет главного, она была не прочь поправить еще кое-какие мелочи), — ты назвал меня старой аистихой.

— Ну, и что с того? — отозвался Гийом. — А разве аист не добрый вестник? Разве не он приносит счастье дому, где он свивает гнездо?.. Ну так вот, ты свила свое гнездо в этом доме и приносишь ему счастье, вот что я хотел сказать.

— Послушай, что это еще такое?

До слуха старого лесничего действительно донесся шум повозки, свернувшей с мощеной дороги и остановившейся перед домом. Тут же молодой голос радостно прокричал:

— Папа Гийом! Мама Марианна! Это я! Я приехала!

При этих словах красивая девятнадцатилетняя девушка спрыгнула с подножки двуколки и очутилась на пороге дома.