Катулл

Катулл остался в одиночестве. Он сосредоточенно расхаживал между фонтаном и пальмами в каменных кадках, напевал и хмурился. Потом налил в чашу смешанного с медом вина, но не выпил, отставил чашу, сел и начал быстро писать, почти не исправляя написанного. Изредка он отрывался, рассеянно взглядывал по сторонам, покусывая губу, и опять писал.

Аллий вошел с извинениями и еще одной бутылью в руках.

– Как, ты даже не пригубил? – закричал он. – И утка не тронута… А я устал от трудов. Приказал украсить цветами статую Флоры, послал младшему понтифику просьбу освятить алтарь. Составил с поваром перечень вин и кушаний, отобрал певцов, музыкантов и самых хорошеньких рабынь… о, боги!

– Погоди, Луций, – прервал его Катулл, – послушай-ка лучше только что испеченную элегию. Обычно я вожусь со своими стихами довольно долго, а тут получилось сразу, хотя… может быть, и придется что-нибудь изменить…

Аллий замахал руками:

– К свиньям твое сбивчивое вступление! Читай сейчас же!

Катулл прислонился к колонне и заглянул в табличку:

– Если желанья людей сбываются сверх ожиданья,
Счастья негаданный день благословляет душа.
Благословен же будь, день, драгоценный, чудесный,
Лесбии милой моей мне возвративший любовь!
Лесбия снова со мной! Блаженства не ждал я такого!
О, как сверкает опять великолепная жизнь!
Кто из живущих счастливей меня? И чего еще мог бы
Я пожелать на земле? Сердце полно до краев!

– Прекрасные стихи, Гай! – сказал Аллий. – Сегодня ты прочтешь их моим гостям!

– Будь по-твоему. Но вели это переписать и отнести Катону. Я обещал ему всю мою стряпню.

– А теперь омоем каждую строчку струей веселого Вакха… Эй, чашу мне! – крикнул Аллий. – Да утку подогреть живее!

– Не надо, – сказал Катулл, – она и так хороша… Вот видишь, мой Аллий, я уже сочиняю бодрые славословия жизни. Кто бы мог подумать, что я на это способен?

Когда они осушили по две чаши и обгладывали утиные стегнышки, Аллий вдруг усмехнулся и проговорил лукаво:

– Все, что ты ни напишешь, Катулл, – блистательно. Но положа руку на сердце признаюсь: язвительность и озорство твоих безделок убедительнее любовных восторгов.

– Неужели? – спросил веронец, нахмурясь.

– Клянусь, Аполлоном! Это мое мнение. Не обижайся, дружок.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

Жизнь снова была полна празднословия и нескончаемой суеты. Дни мелькали, как мячи в азартной игре. К завтраку Катулла нередко ждал Гортензий Гортал, у которого собирались образованные нобили, проводившие время в высокоумных разговорах. От Катулла они ждали особой находчивости. Веронец старательно расточал экспромты и часа через два чувствовал себя уставшим, как балаганный фокусник. Молва не оставляла его имени, слава его росла. Когда он проходил мимо базилики Грекостаза, ученики риторской школы, не сговариваясь, устроили ему овацию. А спустя неделю юный Камерий затащил Катулла на пирушку, где актеры, приятели Камерия, весь вечер читали его стихи. Катулл неожиданно почувствовал, что не на шутку растроган. Скрывая волнение, он сказал, что счастлив успехом своих безделок, и предложил выпить за процветание актерского искусства. Девушки увенчали его розами, а мужчины преподнесли ему золотой стиль.

Среди внешнего благополучия и столичного блеска Катулла преследовала неотвязная мысль о Клодии. Впрочем, в ее любви он не сомневался, считая, будто встреча их в то волшебно-мерцающее утро произошла не случайно. Ведь Клодия уверяла, что она думала о нем ночи напролет и накануне видела во сне божественного посланца, приказавшего ей выйти на поиски возлюбленного. На самом деле она тайно направлялась в храм Астарты[172], где должно было состояться весеннее радение весьма заманчивого свойства. Для знатной аристократки не существовало запретов, да и среди участников непристойного представления Клодия надеялась встретить своих друзей и приятельниц.

Все сильнее терзаясь ревностью, Катулл решился на последнее средство. Не без смущения он посоветовался с Аллием. Толстяк понимающе кивнул и сказал, что узнает подробно у своей отпущенницы Ливии, ловкой проныры и пройдохи.

– Ворожба – дело нешуточное, а кумушки из простонародья разбираются в ней получше нас.

На другой день, получив нужные сведения, Катулл отправился за Тибр, к древнему храму Тиберина. Возле облупившегося портика теснились покосившиеся лачуги пригородного поселка. В нем жили бедняки, для которых не хватило места на чердаках Рима. У оврага, заваленного кучами смердящих отбросов, шумел рынок. Здесь торговали старьем, крадеными вещами, амулетами, лечебными и приворотными снадобьями.

Катуллу со всех сторон предлагали рваные латиклавы[173] и пиксиды – баночки с ядом. В густой пыли топтались с криками люди, а под ногами у них крутились шелудивые псы.