Катулл

Кларан научился безошибочно разбираться в бурном море поэзии, которое плещется в окна издательства и грозит его затопить. Поступают десятки стихов ежедневно. Их приносят важные богачи и голодные оборванцы, застенчивые девушки и развязные верзилы с сумасшедшими глазами. Всем надо дать ответ — благожелательный, холодно-вежливый или резкий, в зависимости от обстоятельств. Одним следует заплатить (иной раз и немало, о боги!), другие платят сами, лишь бы увидеть свои произведения опубликованными.

Сборник Валерия Катона — другое дело: это верный доход и слава издательства. Начинается он стихами самого Катона, довольно заковыристыми и учеными, такие теперь тоже в моде. Потом идут недурные элегии Корнифиция, Тицида и Кальва. Их имена с обожанием произносят разнаряженные вертихвостки и самовлюбленные юнцы. В книжке есть также несколько столбцов Меммия, Фурия, Руфа — они, как и остальные, подражают придворным александрийским стихоплетам, что, по мнению Кларана, позор для настоящего римлянина. Но лучший в сборнике, конечно, Катулл. Его эпиграммы и безделки начали появляться около года назад. Правду сказать, веронец умеет подбирать такие слова, от которых кровь ударяет в голову. Отдавшись пылкому чувству, он высказывает без всякого стыда все, чем полно сердце. Наверное, потому Катулл нравится и простонародью и знати.

На этот раз в сборнике его прекрасный перевод из Сафо. А кроме того, и слюнявая детская вещица, в которой он обращается к воробью, живущему в доме некой красавицы, и завидует ему, мечтая о прикосновении ее нежных пальчиков. Впрочем, Кларан знал, о ком идет речь. Недавно ему показали белокурую матрону с лицом олимпийской богини. Это была Клодия, жена сенатора Целера. Ее сопровождало несколько щеголей; Катулл выделялся среди них вызывающим хохотом и беспокойным взглядом. Ему явно не хватает благородного воспитания, и, судя по всему, Клодия здорово запутала его в своих сетях.

Кларан вызвал из мастерской старшину переписчиков и протянул ему проверенный свиток:

— Ладно, Алекс, можно пригласить Дециана и передать ему для начала три сотни сборников.

— А сколько оставить плешивому хрычу Гавию? — спросил раб, усмехаясь (он знал, в каком тоне хозяин предпочитает с ним говорить).

— Оставь ему столько же, пусть подавится, мерзкая образина.

— Не много ли Гавию, господин? — усомнился Алекс, почесывая подбородок, чтобы показать свою озабоченность и преданность интересам хозяина. — Он что-то стал не так оборотист, как прежде.

— Ничего, книжка разойдется — мигнуть не успеешь. Хоть по мне эти «новые поэты» сущая дрянь, и сам Цицерон поносит их на чем свет стоит, но… главное для меня — римский народ. Клянусь жизнью! Публика желает читать подражания манерным грекосам и всякую всячину наподобие похабных стишков Катулла. Что ж, таковы нравы — нам важно знать вкусы людей. Они расплачиваются за свои пристрастия не медными квадрантами, а серебром… Боги, какая честь! — Кларан рысцой побежал к двери, в которую входил оратор Гортензий Гортал с рабом-номенклатором[127].

— Кларан, издатель, — произнес номенклатор из-за плеча Гортензия.

— Знаю… — отмахнулся оратор. — Неужели ты думаешь, я забыл имя своего издателя? Привет тебе, любезный Кларан. Милостивы ли боги к твоему поприщу?

— Я счастлив услышать вопрос участия из уст великого Гортензия!

— Когда дело касается трудов, полезных отечеству, между римлянами не должно быть никаких церемоний, — произнес Гортензий, самодовольно улыбаясь. Он сел в кресло, торопливо придвинутое Клараном, и взял у раба несколько исписанных табличек.

— Чем соизволишь обрадовать? — подобострастно спросил издатель. — Это твои божественные речи или пленительные стихи?

— Нет, здесь нечто совсем иное. Я составил книгу с рецептами всевозможного приготовления павлиньих яиц. Уверен, что она заинтересует изысканную публику.

— О, всемогущие боги! — всплеснул руками Кларан. — Какая разносторонность ума! И в этой области знания ты решил оставить потомкам свои мудрые советы!

— Выпусти книжку в небольшом количестве, но прикажи красиво оформить, — продолжал Гортензий. — А что там у тебя на столе?

— Стихи молодых поэтов, которых Цицерон называет презрительно «неотериками»…

— Ну, Цицерон все хочет петь неуклюжие песни столетней давности. Мне нравится Валерий Катон и его друзья, и особенно этот… как его…

— Катулл, — подсказал номенклатор.

Кларан сделал лукавый и понимающий вид. Отвернувшись от его фальшивых улыбок, Гортензий развернул свиток.

— Ты своего не упустишь, — подмигнул он Кларану. — Эти юноши принесут тебе немалый доход. Я первый куплю десяток сборников в подарок друзьям.

— О, несравненный, я велю принести книги в твой дом.

— Что же до Катулла, то, даю слово, о нем скоро будет говорить весь Рим. Или я ничего не смыслю в нынешней поэзии.