Катулл

— Представляете себе барвену с золотистыми плавниками весом не менее десяти фунтов? — заговорил Катулл. — Нет, вы не можете представить это чудо, как ни потейте! Клянусь богами-покровителями! Она стоит почти десять тысяч сестерциев, чтоб мне лопнуть! Была и еще рыба — пятнистая, похожая на змею, мурена с оскаленными зубами, обложенная трюфелями и спаржей… Потом принесли лангуста в локоть длиной, посыпанного укропом, душистыми горными травами и политого венафрским маслом, потом анчоусов под белой подливой и британских сельдей в суррентском вине… Но самое главное блюдо — зажаренный на вертеле луканский вепрь и к нему: репа, салат, редис, латук, лук-порей, петрушка, маринованные маслины… и острый соус гарум, и шелковичные ягоды, и щавель, и полевые грибы… А еще подали лукринских устриц с лимонным соком, и морской гребешок из Тарента, и мясо морских ежей с корикским шафраном, и гусиные потроха с начинкой из свежих фиг, и журавля, запеченного в сладком тесте с тибуртинскими яблоками, пиценскими сливами, фиденскими каштанами и курийской айвой…

Друзья рукоплескали Катуллу. Несомненно, он приукрасил, но зато как соблазнительно и бойко рассказывает! Все-таки веронец — поразительный болтун и шутник!

В эту минуту в таблин (друзья собрались у Непота) вошел Корнифиций. У него был расстроенный вид.

— Кальва постигло несчастье… — сказал Корнифиций.

— Квинтилия умерла? — взволнованно спросил Катулл.

— Этой ночью.

— Надо скорее идти к Кальву, — поднялся Цинна.

— Не будем докучать Лицинию, — остановил его Корнифиций. — Мы навестим его завтра, перед похоронами. А сегодня Кальв хотел видеть только Катулла.

Катулл тотчас накинул тогу, вынул кошелек и тряхнул им. проверяя наличие денег. Друзья собрали немалую сумму. Цинна быстро сосчитал деньги, написал на табличке несколько традиционных слов утешения и цифру погребального сбора. Катулл спрятал тяжелый кошелек в сумку. Кликнув раба-сателлита[182], Непот приказал ему сопровождать веронца.

В доме Кальва курился ладан и, несмотря на день, горели светильники. Квинтилия, тоненькая и плоская как дощечка, лежала на роскошно убранном ложе, запрокинув серое личико. Вокруг нее тихо хлопотали заплаканные рабыни и жрицы из храма Венеры Либитины. Кальв сидел в кресле, скорбно склонив голову. Его туника и тога были темного цвета.

Катулл несколько раз горячо поцеловал друга, исколов губы о его небритую бороду. Сопровождавший Катулла раб почтительно остановился у порога атрия.

— Передай, что я останусь здесь, — сказал ему Катулл и взял Кальва за руки. Они сели рядом, Катулл продолжал держать руки друга в своих ладонях.

— Я не нахожу слов для утешения… — начал Катулл и запнулся, с острой жалостью вглядываясь в бледное лицо Кальва: глаза тусклые, воспаленные, коричневые круги под глазами. Видно, что Кальв долго оплакивал умершую жену.

— Ты ведь знаешь, Лициний… Ты для меня как родной брат… — заговорил глухо Катулл. — Если бы я мог хоть немного ослабить твою боль своей преданностью и любовью…

Он глядел в пол, словно стыдясь того, что говорил, и напрягаясь от неумения выразить то, чем он весь был переполнен. Кальв посмотрел на него, прислонил голову к его плечу и заплакал. Он прикрывал глаза ладонью, и слезы ручейками лились между его пальцев. Едва касаясь, Катулл гладил его голову. В черных, коротко остриженных волосах отчетливо белели ниточки седины.

— Впервые я испытал безграничный ужас и горе… — шептал Кальв, вытирая лицо краем тоги. — Что я мог поделать? Унизительно бессилие человека перед властью Орка. Сам я не боюсь ни кинжала, ни яда, ни казни, ни заточения. Кто из римлян не видел смерти? Но когда на твоих глазах угасает любимая, покорная, как голубка, жалкая, как малый ребенок… Сердце готово разорваться от отчаянной несправедливости судьбы!

— Лициний, ты мужчина, ты сын непреклонного отца и избранник Муз… Ты должен овладеть собой и бестрепетно встретить жестокий удар безглазой богини[183].

— Бедная Квинтилия… Она так мучилась последние дни… Все задыхалась… Врачи разводили руками — чахотка… Я разогнал этих многословных и бесполезных греков! Я сидел рядом с нею, я говорил ей что-то утешающее, подавал воду, какие-то лекарства… Она металась, стонала, царапала мои руки… Я умолял ее успокоиться… Напрасно, ей было очень тяжело умирать… Потом она сказала мне: «Милый мой, маленький Гай, ведь ты такой вспыльчивый, все у тебя пойдет вкось и вкривь… За тобой ведь смотреть надо…» И опять начала хрипеть и задыхаться — страшно вспомнить! Под утро она попросила повернуть ее лицом к стенке и будто уснула. Мне показалось, что ей стало лучше. И тут я, сам не знаю как, задремал. Вдруг вскочил, кинулся к ней, схватил за руку, — она уже похолодела…