Катушка синих ниток

Сойер-роуд все не появлялась, и Джуниор забеспокоился. Давно бы уже пора. Он перешел на другую сторону шоссе, чтобы точно не пропустить, хотя там, в полях с чем-то низкорослым, заметить его было проще. Над головой что-то зашуршало, ухнула сова, и от этого почему-то стало спокойнее.

Много-много позже, чем он рассчитывал, из мрака проступила узкая бледная полоска Сойер-роуд. Он свернул на нее. Гравий больно колол ноги, но Джуниор даже не морщился. Брел тяжело, грузно, упрямо и с извращенным удовольствием представлял, в какой фарш превратились его подошвы.

Он надеялся, что Линии уже вырвалась из заточения и теперь стоит во дворе, зовет: «Джуниор? Джуниор?» – и заламывает руки. Удачи ей и попутного ветра, потому что больше она его в жизни не увидит. Если б не при ней его застукали в чем мать родила, он, может, и смог бы ее простить, но после фразочки «Папочка, он же голышом почти!» то немногое, что он к ней чувствовал, умерло, пропало навсегда.

Вот наконец и Севенмайл-роуд. Он зашагал прямо посередине, где асфальт казался мягче, но для разбитых ног и это было пыткой.

Когда он подходил к дому, небо уже светлело, а может, он успел обрести ночное видение. Джуниор отпихнул ногой спавшую собаку, открыл сетчатую дверь и шагнул в тесную, несвежую тьму, где рокотал храп. В спальне он содрал с себя рубашку, ощупью пробрался к шифоньеру, извлек трусы. Надел, испытал невиданное блаженство. Рухнул на мятые простыни рядом с Джимми. Закрыл глаза.

Но не заснул. О нет! Всю дорогу домой умирал от желания спать, но теперь был стопроцентно, наэлектризованно бодр. Перед глазами мелькали яркие, живые картинки. Гости, глазеющие на него с крыльца. Он сам без трусов, его тощие белые ноги. Глупая физиономия Линии с раскрытым ртом.

«Голышом почти!»

Он ее ненавидел.

Первые месяцы в Балтиморе, вспоминая об этом, он морщился и резко вздергивал головой, точно пытаясь вытрясти оттуда постыдные сцены. Но постепенно память о случившемся меркла. Джуниору и без того было о чем подумать. Как преуспеть в жизни, например. Разобраться, как оно все здесь устроено. Свыкнуться с тревожным горизонтом новых краев – всюду, куда ни глянь, скопища низких, тесно слепленных домов вместо плечистых фиолетовых гор, что служили ему раньше верной защитой.

К тому времени он уже понял, что мистер Инман вряд ли сдал бы его полиции. Сам же сказал: не желает позорить семью. Джуниору всего-то и требовалось, что держаться подальше от Инманов, ну и может, пару раз пустить в ход кулаки, случись очутиться где не надо. Но, даже осознав это, он не собрал вещи и не отправился домой. Во-первых, он на удивление легко забыл своих родных. По-настоящему любил одну только мать, но та умерла, когда ему едва исполнилось двенадцать. Отец после ее смерти озлобился, а с братьями и сестрами, старшими, причем намного, Джуниор никогда не был близок. Искал ли он, по существу, предлога сбежать от них от всех? Но что гораздо важнее, он успел узнать, что такое настоящая работа – та, которой гордишься, ради которой охотно вскакиваешь по утрам с кровати.

Расспрашивая на лесоскладе про Беду, Джуниор втайне рассчитывал найти хоть какую-то работенку Беда всегда казался ему интересной личностью. Он очень серьезно относился к древесине и прозвище свое получил неслучайно. Лишь завидев его грузовик, рабочие принимались добродушно ворчать, знали: сейчас он начнет осматривать каждую доску так дотошно, будто выбирает ее себе в жены. Будет проверять, чтобы нигде ни сучка ни задоринки, дырки, грубо обломанного торца или убожистого рисунка. (Такое он использовал слово: «убожистый».) Беда изготавливал красивую мебель, потому и привередничал. Работал сначала на фабрике в Хайпойнт, но ему не понравилось, и он уволился, обосновался в Перривилле, где жила семья его жены. Однако не раз и не два говаривал мужикам на лесоскладе, что взаправду подумывает уехать из Перривилля и махнуть на север – там, дескать, лучше спрос на его товар.

Тем утром Джуниор пешком дошел до дома своего зятя – в шнурованных ботинках, которые обычно надевал в церковь и в которых разбитые ноги болели еще сильнее – и попросил по пути из города завернуть на лесосклад. Добился, правда, всего лишь упоминания о Балтиморе, чем и пришлось удовольствоваться. Он влез обратно в кабину, и они с зятем покатили к бензоколонке на 80-й автостраде.

– Скажи моим, что пришлю открытку, как только где-нибудь обоснуюсь, – сказал Джуниор, выходя из грузовика.

Реймонд поднял руку в знак прощания и вырулил на дорогу, а Джуниор пошел узнавать на автозаправке, не едет ли кто на север. С собой у него был бумажный пакет с двумя сменами одежды, бритвой и расческой и двадцать восемь долларов в кармане.

Следовало, впрочем, предвидеть, что Беда не захочет его нанять. Тот любил работать один, а может, и не имел денег платить помощнику. Джуниор два дня разыскивал его мастерскую, но Беда не предложил ему и стакана воды, хотя разговаривал довольно любезно.

– Работа? В смысле, столярная? – спросил он, ни на секунду не отрывая глаз от дверцы комода, с которой снимал фаску.

Джуниор ответил: