Катынь. Ложь, ставшая историей

«Аренс. Вскоре после моего прибытия один из солдат обратил моё внимание на то, что в одном месте на холмике стоит берёзовый крест. В это время всё было занесено снегом, но я сам видел этот берёзовый крест.

После этого, в 1942 году, я постоянно слышал от своих солдат, что здесь, в нашем лесу, якобы когда-то происходили расстрелы. Я не обратил вначале на это внимания. Однако летом 1942 г. об этих разговорах было упомянуто в приказе группы войск генерала Герсдорфа. Причём генерал сказан мне, что он также знает об этих слухах.

Вопрос. Потом выяснилось, что эти рассказы были правдивыми?

Аренс. Да, они оказались правдивыми. Я чисто случайно установил, что здесь действительно находилось какое-то место захоронения. Обнаружил я это зимой 1943 года, в январе или феврале. Дело было так: я случайно увидел в этом лесу волка. Сначала я не поверил, чтобы это действительно мог быть волк. Пошёл по его следам и увидел разрытую могилу на этом холме с берёзовым крестом. Я попросил определить, какие кости там были. Врачи сказали, что это кости человека. Я сообщил об этом офицеру, ведавшему погребениями и могилами, так как я думал, что мы имеем дело с могилой погибших бойцов; таких могил было много вокруг нашего расположения».

Ну и что? А ничего. Свидетель нисколько не кривит душой. Слухи о расстрелах наверняка ходили и в конечном итоге оказались правдивыми, а точное значение слова «когда-то» трибунал не уточнял. Крест? А что — крест? Какие основания считать, что он поставлен в 1940 году в память о польских офицерах, а не в июле 1941-го над могилой советских солдат, которых местные жители после боёв нашли и похоронили в этом лесу? Тем более, польские рвы волк бы не разрыл — он всё же некрупное млекопитающее, а не экскаватор.

Потом к Аренсу пришёл доктор Бутц и сообщил, что в лесу, на основании имеющихся слухов, будут произведены раскопки, и после иногда навещал полковника в его комфортабельном «замке» и рассказывал о ходе работы, точно так же, как рассказывал и всему остальному миру. Едва ли полковник мог знать об этом деле что-то ещё. Почему? Да потому, что связисты не были в восторге от такого соседства. В их уютном обжитом леске всё время толкалась куча народу, ездили машины, приходилось делиться жилплощадью с прибывающими делегациями, а уж какой запах шёл от могил… Так что раскопками они старались интересоваться как можно меньше и обходить их самым дальним из всех возможных путей. Аренс помнил, что там вроде бы работали какие-то пленные, но когда и сколько — не мог сказать. То, что туда «со стороны» привозили трупы, его офицеры не докладывали — однако связисты вряд ли совали нос в приезжавшие на раскопки грузовики. А один из главных вопросов: когда начались работы, в начале или в конце марта, ему не задали, а если бы и задали, то он наверняка бы не вспомнил: зима, снег, попробуй запомни, какой месяц на дворе…

Зато из его показаний внезапно выяснилось, почему не выселили из леса семью Киселёва. Аренс упомянул о местных жителях, муже с женой — они жили неподалёку и занимались пчеловодством, которым, кстати, увлекался и сам полковник. Такое соседство стоило того, чтобы его поберечь.

В конце весны 1943 года Киселёв будто бы рассказал Аренсу, что поляков расстреляли весной 1940-го. Ничего удивительного — что ещё он мог рассказать немецкому офицеру, не опасаясь, что его рассказ дойдёт до ушей «кураторов» из ГФП, и его снова начнут обрабатывать дубинками?

Что более важно, Аренс вспоминает, что часть леса, которую они называли «Катынской рощей», площадью примерно в 1 кв. километр, была огорожена. К сожалению, никто не спросил, каким образом. Деревянная ограда указывала бы на русских — уже в наше время выяснилось, что места расстрелов и захоронений НКВД огораживались сплошными заборами[138], колючая проволока — на немцев. Но — не спросили…