Катынь

Русский, о котором я говорю, был действительно рабочим с «Arbeitskarte» /рабочей карточкой/. С середины 1944 года он жил в Дрейлингдене под Берлином. Оттуда он каждый день ездил на работу в ремонтные мастерские в Грюнвальде. Его судьба была такой же, как и у других рабочих: тяжелый труд, мизерная зарплата, продовольствие по карточкам, жизнь в бараках. А в последнее время перед концом войны, днем и ночью — бомбы, бомбы, бомбы.

Из-за постоянных налетов и без того тусклая жизнь становилась совсем беспросветной. В бомбоубежищах было душно и тесно. От недосыпания его глаза, слабые от рождения, воспалялись.

Когда Красная армия приближалась к Берлину, этот русский двинулся пешком на запад, преодолевая тяжелый путь через развалины, под гул моторов на небе, укрываясь в канавах от перестрелок. Он предпочел еще хуже питаться, совсем не спать, лишь бы не дать большевикам «освободить» себя. Так он добрел до Гамбурга, оттуда подался в Бремен. Продолжая скитаться и после окончания войны, он нашел себе товарища, бывшего советского военнопленного, который тоже не стремился возвращаться домой. И вот до этого бездомного странника, наслаждающегося счастьем обретенной свободы, первой в жизни подлинной свободы, дошли слухи, что в городе Нюрнберге начался грандиозный процесс, суд человеческой справедливости над содеянными преступлениями, содеянными в ходе только что отгремевшей войны.

А человек этот знал об одном ужасном преступлении — знал больше, чем кто-либо из заседающих в нюрнбергском Трибунале. Это был никто иной, как Иван Кривозерцев, житель деревни Новые Батеки (дом № 119), Смоленской области, около станции Гнездово, близ леска в Косогорах.

Кривозерцев, опьяненный лозунгами свободных демократических стран, которые встречались ему на каждом шагу на развалинах гитлеровской Германии, был готов, наконец, уверовать в правду и справедливость. Ему казалось, что на нем, прожившем сравнительно короткую трудовую жизнь, лежит долг внести свою долю в дело мировой справедливости.

Из этого уже видно, что Кривозерцев, хотя и вдоволь повидавший на своем веку, был человеком наивным. Его случайный товарищ Мишка, бывший советский военнопленный, был тоже не весьма искушен в политике. Еще больше приходится удивляться, что они нашли третьего, тоже русского, образованного, владеющего иностранными языками, инженера, который согласился быть их переводчиком.

В Бремене Кривозерцев со своим переводчиком пошли в американскую комендатуру. Их принял солдат, который, на непринятый в Европе манер, держал обе ноги на письменном столе, а руки — скрещенными на груди, и жевал резину. Он спросил их, чего они хотят.

— Я должен дать очень важные показания, — сказал Кривозерцев через переводчика.

Солдат выплюнул резину, закурил хорошую американскую папиросу, снял ноги с письменного стола и, морщась — видно, они у него затекли, — пошел за офицером.

Когда Кривозерцев начал говорить, а инженер переводить, американцы иронически улыбались. Когда же они начали открыто смеяться, Кривозерцев смутился. А когда один из них, перестав смеяться, серьезно сказал: «Нужно бы его передать русским, им уж там виднее, что делать и как использовать его показания», — Кривозерцев побледнел.

Сегодня он уже сам не помнит, чего он больше испугался: серьезности, с какой это было сказано, или самого смысла произнесенных слов…

Он убежал.

Нашел своего друга Мишку и пробормотал сквозь зубы:

— Давай сматываться отсюда!

Они вышли из Бремена пешком. Потом влезли где-то в поезд и поехали. Все через ту же разоренную Германию.

Сейчас, когда я это пишу, политическая ситуация в Европе все еще такова, что я не могу сказать, где и при каких обстоятельствах я встретился с Иваном Кривозерцевым. который как раз в те дни, когда нюрнбергскому Трибуналу предстояло заняться катынским преступлением, рассказывал мне подробно, как все происходило, — рассказывал втайне от стражей общественного порядка.

Глава 17. ИСПОВЕДЬ ИВАНА КРИВОЗЕРЦЕВА

— Начинать с самого начала?

— С самого-самого.