Кавалер из Беневенто

— Как ты… Ты и это знаешь?!

— Я, сударь, знаю об этом случае столько же, сколько и вы, но вижу тысячи нитей, целую паутину, связывающую его со всем, что было и будет. Примера ради, вряд ли вам знакомо имя Вольтера — ведь вы ровесники, и весь гранит его славы еще впереди. Однако и на этом граните на все столетия останется царапина от отмычки, которой вы взломали бюро маркизы ди Чева[32].

— Меня взяли за горло!

— Полно оправдываться, сударь — я не ваш духовник. Да и вы лукавите. Пять тысяч цехинов, разумеется, большие деньги, и такой долг был вам, пожалуй, не по карману. Но уж в одном-то доме вы могли бы попросить помощи, не разоблачая себя — у самой маркизы. Если бы она вам к тому времени не наскучила и если бы не знала наверное, что младшая сеньорита Боргезе[33] уже целиком владеет вашими мыслями. Так что недолго вы и колебались…

Я молчу, не зная, что сказать ему. Наконец я провожу по лицу рукой, как будто надеясь защитить себя от чего-то.

— Значит, здесь, на твоем бесовском прилавке — и все счастье, и вся горечь моей жизни. Ты торгуешь и блеском моим, и позором. И разочарованием, и надеждой.

— Одно не живет без другого, и да — вы верно угадали — вся ваша жизнь здесь, без остатка.

— Так я должен выкупить ее у тебя? Сам назначая цену?

— Цена уже назначена.

— А эти червонцы, что я тебе даю…

— …это не золото, а само время, а уж его столько, сколько отпущено. Что-то длилось мгновение, а что-то год, как угадать? Я же сказал вам, сударь, что цену нельзя ни уменьшить, ни увеличить. Видите ли, книга ваших расчетов давным-давно закрыта, мы с вами ее перелистываем — и только.

— И когда я брошу тебе последний грош, это будет цена за тот удар корсиканский шпаги? За полумесяц в изломе черепичных крыш, за обглоданный рыбий хребет…

— Так и будет. И все повторится сначала. Но вы, сударь, всегда это знали. Разве не посещало вас иногда чувство, будто вы когда-то уже проживали то, что с вами происходит?

Очень долго я смотрю на него или сквозь него.

— Другими словами, все предопределено свыше раз и навсегда. Что ж, если так устроено Чистилище, то оно устроено так, а не иначе, и смиримся с этим. Но теперь я хотя бы знаю, что я — тот самый кавалер из Беневенто, а не его ночной убийца.

— О нет, сударь, — качает он головой. — Вы кавалер из Беневенто лишь потому, что выбрали эту лавку, а не какую-нибудь другую.

— Ты хочешь сказать, что в каждой продается своя судьба? И я мог бы подойти к любой?!

— Везде торгуют мозаикой чьей-то жизни. Вы могли бы прожить каждую из них. Да так и случалось множество раз.

— Но тогда… Если бы я выбрал судьбу моего убийцы, мы поменялись бы местами, и моя собственная доля была бы иной!

— И это правда, ваша милость. У вашей судьбы столько концовок, сколько песчинок на побережье. Иначе откуда бы вы помнили, что архиепископ Беневенто, кардинал Орсини, станет Папой Бенедиктом XIII? Ведь в этой истории вас убили раньше, чем декан Священной коллегии надел ему на палец кольцо Рыбака.

— Я не понимаю… Кто же я на самом деле?!

— Вы можете называть себя Духом-Свидетелем или Пневмой, безличной и безразличной. За все времена для вас выдумано столько имен, что и не перечислить. Вы то, чему назначено примерять мириады человеческих личин и испытывать всю сумму их страданий и благодати. Но одновременно лишь судороги этого испытания и делают вас тем, что вы есть.

— Ты говоришь вещи, недоступные рассудку. Кем назначены мне эти испытания? Богом? За что?

— Никем, сударь. Здесь нет никого, кроме вас. Быть может, вы и есть окончательное божество этого мира, одинокое, заточенное в старой Вселенной, где дряхлые звезды сбегаются в последнюю точку. Быть может, заблудившаяся в ней память, которая, чтобы не жить в вечном мраке, зажигает то одну, то другую свечу — и танец теней принимает за чье-то присутствие. Быть может, ребенок, нашедший на чердаке заброшенного дома пыльный сундук с куклами. Это мне не ведомо, но я знаю другое. Летопись человеческого рода давно завершена, в ней поставлены все точки, какие могли бы быть поставлены, сыграны все пьесы, заплачены все долги. И конец света состоялся, хотя ирония в том, что никто не принял его всерьез. Все эти люди, названные нами, и даже все, что когда-либо родятся и придут им на смену — мертвы тому как много тысячелетий. Земля, где все это случилось — каменный шар, расколотый надвое, она падает на Солнце, а Солнце обратилось в яростно ревущую раскаленную печь — вон оно за аркадой, в дымке мельчайшей космической пыли пожирает свои планеты, подобно Кроносу, пожирающему детей. Посему люди лишь чувствуют себя живыми, когда вы воскрешаете их для своей игры. А говоря точнее, ваша милость, даже чувствуете за них — вы!

— Но почему же я… Почему же никто не помнит этого?