Кавалер Красного замка

В самом деле, развязывая друга, Морис отвернулся на секунду от бедной женщины, и она, как будто лишившись своей защиты, закрыла глаза и опустила голову на грудь.

— Женевьева, друг мой, раскрой глаза; нам остается всего несколько минут, чтобы видеть друг друга в здешнем мире.

— Мне больно от веревок, — проговорила несчастная.

Морис развязал ее. Тогда она раскрыла глаза и встала в исступлении, от которого красота ее сделалась истинно ослепительной.

Женевьева обвила одной рукой шею Мориса, другой взяла руку Лорена и, стоя в телеге, в которой у ног их лежали две другие жертвы, оцепеневшие от предчувствия смерти, они втроем устремили к небу взор и жесты, полные благодарности.

Народ, оскорблявший их насмешками, покуда они сидели, замолчал, когда увидел их вставшими.

Вдали показался эшафот.

Морис и Лорен увидели его, но Женевьева не видела. Она смотрела на своего возлюбленного.

Тележка остановилась.

— Я люблю тебя, — повторяла Женевьева Морису, — я люблю тебя!

— Женщину сперва, женщину вперед! — закричала тысячная толпа.

— Спасибо, народ, — проговорил Морис. — Кто же это смел говорить про тебя, что ты жесток?

Он схватил Женевьеву в объятия и, прильнув губами к ее губам, донес ее и передал Сансону.

— Мужайся! — крикнул Лорен. — Мужайся!

— У меня достаточно мужества, — ответила Женевьева.

— Я люблю тебя, — шептал Морис. — Я люблю тебя!

Казалось, что казнили не жертвы, а друзей, которые устроили себе праздник из смерти.

— Прощай! — крикнула Женевьева Лорену.

— До свидания! — ответил тот.

Женевьева исчезла под роковым подъемом.

— Твой черед! — проговорил Лорен.

— Нет, твой, — сказал Морис.

— Слушай! Она зовет тебя.

И действительно, раздался последний возглас Женевьевы.

— Иди! — крикнула она.

В толпе произошло большое смятение. Прекрасная изящная головка упала на эшафот.

Морис бросился вперед.

— Это высшая справедливость, — говорил Лорен. — Слышишь, какая логика, Морис?

— Да.

— Она любила тебя, ее казнят первую; ты не осужден, ты умираешь вторым; я ничего не сделал, а так как я самый большой преступник из всех троих, то я умираю последним.

И вот как с логикою мы
Возводим истину из тьмы.

— Гражданин Сансон, я обещал тебе четыре стиха, но ты будешь доволен двумя.

— Я любил тебя, — проговорил Морис, привязанный к роковой доске и улыбаясь голове своей подруги, — я люб…

Топор рассек слово на половине.

— Теперь моя очередь! — вскричал Лорен, вскочив на эшафот. — Да поскорее, а не то я потеряю голову… — Гражданин Сансон, я лишил тебя пары стихов, но зато дарю тебе каламбур.

Сансон связал его, в свою очередь.

— Господа публика, — сказал Лорен, — нынче в моде кричать кому-нибудь перед смертью: «Да здравствует!» Во время оно кричали: «Да здравствует король!» — но теперь нет короля. Потом кричали: «Да здравствует свобода!» — но теперь нет свободы. Итак — «Да здравствует Симон, соединивший нас троих!»

И голова великодушного молодого человека скатилась к головам Мориса и Женевьевы.

Революция и гильотина (Заметки на полях романа)

Звезда литературной славы Александра Дюма вспыхнула сразу же после первых написанных им драм. С методичностью хорошо отлаженной машины во все ускоряющемся темпе он выбрасывал из своего спартански простого рабочего кабинета на «съедение» читателям, зрителям роман за романом, драму за драмой. Словно при вспышке сверхновой, в мощном излучении на какое-то время блекло даже созвездие его великих соотечественников: Оноре Бальзака, Виктора Гюго, Эжена Сю… Для оценки феномена Дюма очень подходят размышления Жюля Ренара, тоже французского писателя:

«Талант — вопрос количества. Талант не в том, чтобы написать одну страницу, а в том, чтобы написать их триста. Нет такого романа, который не мог бы родиться в самом заурядном воображении; нет такой прекрасной фразы, которую не мог бы выдумать начинающий писатель. И тогда остается только взяться за перо, положить перед собою бумагу и терпеливо ее исписывать. Сильные волей не колеблются. Они садятся за стол, они обливаются потом. Они доведут дело до конца. Они изведут все чернила, они испишут всю бумагу. И в этом отличие талантливых людей от малодушных, которые никогда ничего не начнут. Литературу могут делать только волы. Самые мощные волы — это гении, те, что не покладая рук работают по восемнадцать часов в сутки. Слава — это непрерывное усилие».

Это все о Дюма: и «воля», и «пот», и «непрерывное усилие», и «восемнадцать часов в сутки» за рабочим столом и редкой силы и постоянства популярность. Вот и у нас в стране, через полтора века после смерти писателя наблюдается новая волна интереса к творчеству великого француза. Если сегодня на прилавке магазина будут лежать рядом тома Бальзака, Гюго и Дюма, то у большинства покупателей рука потянется в первую очередь за книжкой автора «Трех мушкетеров».