Кавалер Красного замка

Женевьева могла бы ответить ему: мое счастье.

Она взглянула на него своим кротким и поэтическим взглядом.

— Но вы сами, — сказала, она, — не печальнее ли обыкновенного?

— Да, — сказал Морис, — у меня есть причина быть печальным; я несчастлив, но вы…

— Вы несчастливы!

— Разумеется. Разве вы не замечаете иногда по дрожи в моем голосе, что я страдаю? Не кажется ли мне, когда я разговариваю с вами или с вашим мужем, что грудь моя как будто готова разорваться?

— Но чему приписываете вы эти страдания? — в замешательстве спросила Женевьева.

— Если бы я был мнительным, — с горьким смехом отвечал Морис, — то сказал бы, что у меня расстроены нервы.

— `A теперь вы страдаете?

— Ужасно, — отвечал Морис.

— Поедем домой.

— Как! Уже, сударыня?

— Разумеется.

— Ах, и точно, — проговорил молодой человек, — я было забыл, что гражданин Моран вечером должен вернуться из Рамбулье, а теперь уже смеркается.

Женевьева взглянула на него с упреком.

— О, опять? — сказала она.

— Зачем же вы так расхваливали мне намедни гражданина Морана? — сказал Морис. — Сами виноваты.

— Давно ли запрещено говорить о людях, которых ценишь, о том, что думаешь о человеке, достойном уважения? — спросила Женевьева.

— Уж правда… Очень сильным должно быть уважение, которое заставляет вас так торопиться, как теперь, опасаясь, вероятно, опоздать на несколько минут.

— Вы сегодня решительно несправедливы, Морис. Разве не с вами провела я большую часть дня?

— Вы правы, я в самом деле слишком взыскателен, — пылко подхватил Морис. — Идемте повидаться с гражданином Мораном, идемте.

Досада охватила сердце Женевьевы.

— Да, — сказала она, — идемте повидаться с гражданином Мораном. Это такой друг, который никогда меня не огорчал.

— Такие друзья — сокровище, — сказал Морис, задыхаясь от ревности, — и я желал бы такого себе.

В эту минуту они вышли на большую дорогу. Горизонт заалел, солнце начинало садиться и бросало последние лучи свои на позолоченный купол Дома Инвалидов. Звездочка, первая и та самая, которая однажды вечером уже привлекла к себе внимание Женевьевы, заблистала во влажной лазури неба.

Женевьева с грустной покорностью оставила руку Мориса.

— Что вам так хочется помучить меня? — спросила она.

— `A то, — сказал Морис, — что я не так искусен, как иные из моих знакомых, и не умею заставить себя полюбить.

— Морис! — вскрикнула Женевьева.

— О, сударыня, если он постоянно добр, постоянно ровного нрава, это потому, что он не страдает.

Женевьева снова положила беленькую ручку свою на мощную руку Мориса.

— Пожалуйста, — сказала она изнеможенным голосом, — не говорите более, не говорите.

— Почему же?

— Ваш голос терзает меня.

— Так все вам не нравится во мне, даже мой голос?

— Замолчите, умоляю вас.

— Слушаюсь вас, сударыня.

И пылкий юноша провел рукой по лицу, увлажненному холодным потом.

Женевьева видела, что он в самом деле страдает. Натуры вроде Мориса подчиняются неведомым страданиям.

— Вы друг мой, Морис, — сказала Женевьева, взглянув на него с очаровательным выражением. — Друг для меня неоценимый. Сделайте так, Морис, чтобы я не потеряла моего друга.

— О, вы недолго будете жалеть о нем! — вскричал Морис.

— Ошибаетесь, — сказала Женевьева, — я долго буду о вас сожалеть, всегда.

— Женевьева, Женевьева! — вскричал Морис. — Сжальтесь надо мной!

Женевьева вздрогнула.

В первый раз Морис произнес это имя так горячо.

— Если так, — продолжал Морис, — и вы догадались, то дайте мне все досказать вам, Женевьева, хотя бы вы убили меня одним взглядом вашим… Я слишком долго молчал… Дайте мне высказать все, Женевьева.

— Я умоляла вас, сударь, — сказала молодая женщина, — именем нашей дружбы не говорить ни слова; умоляю вас если не для себя, то хоть ради меня: ни одного слова более, ради бога, ни одного слова!!

— Дружба, дружба! О, если такова дружба, какую вы питаете ко мне и к Морану, не хочу я вашей дружбы, Женевьева! Мне нужно более, нежели быть другом!

— Довольно, — сказала мадам Диксмер с величественным жестом. — Довольно, гражданин Лендэ. Вот наша карета. Не угодно ли вам отвезти меня к мужу?

Морис дрожал от лихорадки и волнения. Когда Женевьева, чтобы дойти до своего экипажа, который находился в нескольких шагах, положила свою руку на руку Мориса, молодому человеку показалась эта рука обжигающей, как пламя. Они сели в карету, проехали весь город, но ни тот, ни другая ни слова не произнесли.

Только всю дорогу Женевьева прижимала платок к глазам.

Когда она возвратилась домой, Диксмер был занят в своем кабинете; Моран, вернувшийся из Рамбулье, переодевался. Женевьева у входа в свою комнату протянула Морису руку и сказала:

— Прощайте, Морис, вы этого сами хотели.

Морис ничего не ответил, но, подойдя к камину, над которым висела миниатюра, изображавшая Женевьеву, снял, с жаром поцеловал, прижал к сердцу, снова повесил на место и вышел.

Морис не помнил, как добрался домой. Он шел по Парижу, ничего не видя, ничего не слыша; все, что случилось с ним, казалось сном, так что он не отдавал себе отчета ни в действиях, ни в словах, ни в чувствах.