Кавалер Сен-Жюст

— В Конвенте существует сильная партия, враждебная подлинным патриотам. Ею, по-видимому, руководят названные мною лица: Бурдон, Тирион, Лекуантр. В нее входят также отозванные из миссий, опозорившие звание представителей народа Фуше, Карье, Баррас, Тальен. Но в целом, я думаю, Конвент не может противостоять нам. Я верю в добродетельность большинства. Обрати внимание на один нюанс. Кто нападает на меня из-за закона 22 прериаля? Все это люди, которым, казалось бы, закон особенно по сердцу и которые уже используют его в своих интересах. Это Бийо, Колло, Вадье и компания, все наследники Эбера, «дехристианизаторы» и сторонники крайнего террора. Они обвиняют меня в кровожадности, а сами сотнями поставляют жертвы эшафоту. Ныне они усиленно требуют пересмотра и отмены закона. Это ловушка.

— Это ловушка, — словно эхо повторил Сен-Жюст.

— Ты понял меня? — оживился Робеспьер. — Ошибка или не ошибка принятие нового закона, но теперь отступать поздно. Подумай, что получилось бы, откликнись мы на их требования: мы расписались бы в собственном бессилии. Мы показали бы Конвенту и народу, что обвинения, выдвинутые против нас, верны. А значит, нужно идти вперед, нужно доказать, что мы последовательны и не трусим перед угрозами разных амаров и вадье, что мы способны спасти республику вопреки их гнусностям и дьявольским козням.

— Именно поэтому ты и самоустранился от всего?

Робеспьер внимательно посмотрел на собеседника.

— Твоя ирония неуместна, Флорель, В данном случае ты ошибаешься. Я не самоустранился, а временно отошел в сторону, чтобы лучше разглядеть и осмыслить суть дела. Впрочем, мой отход только кажущийся: бумаги мне носят на дом и дома же я принимаю доверенных лиц, точно докладывающих мне о поведении заговорщиков. Но разумеется, без тебя нам с Кутоном приходилось туго. Именно поэтому я ждал тебя с таким нетерпением.

Сен-Жюст задумался. Потом медленно произнес:

— Мне кажется, я понял, куда ты клонишь. Ну что ж, попробуем. Давай же разделим наши труды, чтобы потом свести воедино полученные наблюдения. Я возьму на себя комитеты. С помощью Бюро я постараюсь сосредоточить в своих руках все необходимые сведения и точно определить направление и степень опасности. Что же до тебя, то свою линию ты уже выбрал. Не ходи и дальше в Комитет. Тебя боготворят якобинцы — пользуйся этим, появляйся почаще в Клубе, захвати его трибуну, создавай общественное мнение. Постарайся также более точно установить положение в Конвенте. Когда придет время, ты произнесешь блестящую речь и разоблачишь врагов. А дальше все будет зависеть от обстоятельств: либо с помощью Конвента мы осилим комитеты, либо, объединив наших коллег по комитетам, проведем чистку Конвента. Таков ведь твой план, если я его правильно разглядел.

Робеспьер улыбнулся.

— Я всегда знал, что ты понимаешь меня с полуслова, Флорель.

32

За утренним кофе Полина сказала:

— Гражданин представитель народа…

Сен-Жюст скривился.

— Сколько раз, милая хозяюшка, просил я вас называть меня попроще; можете выбрать любое из моих имен: Луи, Леон, Антуан или Флорель; или же произносить мое полное имя: Луи-Леон-Антуан-Флорель; но оставьте, черт возьми, эту официальность, иначе мы так и не станем добрыми друзьями!..

Полина опустила глаза.

— Мне неловко, гражданин представитель народа…

Ну как тут было не рассмеяться. Антуан испытывал самые теплые чувства к этой милой тридцатипятилетней вдовушке, такой внимательной и по-матерински заботливой; готовая предупредить его малейшее желание, он чувствовал, брось лишь намек, и она охотно стала бы его любовницей; но ему не нужна была любовница, и он не бросал ни малейшего намека, а она была не из таких, чтобы навязываться, и это он ценил в ней не меньше, чем ее заботливость и доброту; вот только эта чрезмерная уважительность его порой раздражала, но он старался быть терпимым, насколько мог.

— Итак, что вы хотели сказать мне, Полина?

— Видите ли, гражданин, я давно лелею мысль написать ваш портрет… — Женщина смутилась и снова опустила глаза. — Вы ведь такой заслуженный патриот, и мне было бы лестно… — Она окончательно смутилась, запнулась и замолчала.

— Мой портрет? — Сен-Жюст задумался. Не будучи тщеславным, он не испытывал особого желания любоваться своим обликом в бронзе, мраморе или на холсте; впрочем, его писали несколько раз: писал Грез, писал Прюдон, писал, и неоднократно, Давид; но ни один из этих портретов ему не нравился; даже такой мастер, как Давид, казалось, не мог схватить главного в его лице. Он с интересом посмотрел на Полину; ему было известно, что она занималась живописью, но он как-то мало интересовался ее творчеством.

— Ну что ж, — сказал он наконец, — я не против. Вот только времени у меня маловато — смогу позировать лишь урывками…