Кавалер Сен-Жюст

Впрочем, о власти он думал меньше всего. Именно в это время он создал для себя образ истинного революционера, образ родился через отрицание: чтобы постичь его, Сен-Жюст должен был отринуть, уничтожить тип псевдореволюционера, воплощенный в Эбере и Дантоне.

Эбер был разным в Клубе и дома: с трибуны он громил богачей, а дома кутил с банкирами, с трибуны превозносил санкюлотов, а дома называл их кретинами; подручный Эбера Ронсен наводил ужас на собственников, а сам жил во дворце, имел 40 лошадей и ужинал с аристократами; Дантон слыл революционером, но занимался казнокрадством, окружал себя роскошью и проводил ночи в разврате.

Разве таким должен быть истинный революционер? Такого ли брать за образец? Нет, надо следовать другим примерам. Низвергая лжетрибунов, Сен-Жюст воскрешал в памяти сердца трибунов подлинных, великих революционеров, которым предстояло остаться в веках и которые для него воплощали высшую правду жизни, идеалы добродетели, справедливости, любви к республике и народу. Подобными революционерами были Руссо и Марат; первый провозгласил идеи революции, второй отдал жизнь за них.

Разве походили Руссо и Марат на Эбера и Дантона? Они были высокопринципиальны и бескорыстны; Руссо в дни бедствий отринул королевские милости, а Марат оставил после себя ассигнацию в 25 су — в этом заключалось его состояние. Руссо был резок с сильными и мягок со слабыми, он не знал, что такое чванство и наглость. Марат был беспощаден к врагам народа и милостив к беднякам, с которыми делился последним.

Именно таким должен быть настоящий революционер. Он человек непоколебимый, но чувствительный; радушный и простой без ложной скромности; он непреклонный враг лицемерия, обмана, благодушия, снисходительности; трудясь на благо своего народа, он желает добра всем народам мира; он никогда не подвергает критике революцию, не заставляет ее доходить до крайности, но разъясняет ее принципы и осуждает ее врагов. Подлинный революционер не стремится к власти, ибо для него власть воплощена в законе; он стоит вровень не с людьми сильными, а с людьми несчастными, защите которых посвящена его жизнь; быстрый и решительный в схватках с врагами, он преследует виновных и защищает невинных; он знает, что для упрочения революции нужно, чтобы все стали настолько же добрыми, насколько злыми были раньше, ибо добродетель не ухищрение разума, а свойство сердца, доступное каждому.

Отбирая эти принципы, Сен-Жюст вдруг заметил некую странность, на первых порах ускользнувшую от него: он брал за образцы Марата и Руссо, но почему-то ни разу не вспомнил о том, кто недавно казался ему высшим мерилом добродетели, — о Неподкупном. Быть может, произошло это лишь потому, что Руссо и Марат мертвы и канонизированы, в то время как Робеспьер жив и канонизации не подлежит? Очень может быть. Но имелся здесь и другой, чуть уловимый оттенок.

Что греха таить, в последнее время между Сен-Жюстом и его прежним кумиром наметилось охлаждение. Нет, Антуан все так же любил Робеспьера, считая его своим самым близким другом, они не разошлись, они по-прежнему оставались соратниками, людьми одинаковых убеждений, единых взглядов на революцию и республику, но прежнему во всех важных случаях поддерживали друг друга в Конвенте и Комитете. И все же в их отношениях теперь не всегда была прежняя сердечность и простота.

Конечно, все это можно было объяснить и домашними делами. Ведь когда-то на вопрос Максимильена о сроках женитьбы он ответил: в вантозе или жерминале. Но вантоз давно прошел, и жерминаль был на исходе, и однажды Робеспьер спросил:

— Ну а как со свадьбой?

— Чьей? — прикинулся непонимающим Сен-Жюст.

— Твоей, естественно.

Сен-Жюст не ответил.

— Ты не понял моего вопроса? — холодно спросил Робеспьер.

— Понял, — нехотя ответил Сен-Жюст.

— Так в чем же дело?

Антуан в упор посмотрел на друга.

— Я ведь не спрашиваю, когда ты женишься на Элеоноре.

— А ты и не имеешь права задавать мне подобный вопрос.

— Это почему же?

— Да потому, что, в отличие от тебя, я не объявлял о помолвке.

Сен-Жюст пожал плечами. Конечно, учитывая пуризм Робеспьера, это не могло содействовать улучшению их отношений. И быть может, именно поэтому Неподкупный держался отчужденно.

Думать обо всем этом решительно не хотелось. И не это волновало. Антуан, который ничего не прощал никому, готов был многое простить Робеспьеру. Но его беспокоил кое-кто из нового окружения Неподкупного, и прежде всего аббат Сиейс.