Кавказ

— Поинтересуйтесь, — сказал я Калино, — кто этот господин, который решился поселиться там, на скале.

Калино передал вопрос ямщику.

— Шамхал Тарковский, — бросил тот.

— Слышите, Муане? Потомок персидского халифа Шах-Аббаса.

— Я знать не желаю ни Шах-Аббаса, ни его халифов; надо быть большим чудаком, чтоб заинтересоваться подобными вещами в этакую погоду.

— Муане, вот и лошади!

Муане повернулся. Пять лошадей действительно стремительно приближались к нам.

— Какое счастье! — сказал он.

— Гей! Кони, гей! Проворней, — кричал я.

Отпрягли прежних лошадей и запрягли новых; они вмиг сдвинули тарантас и понесли его, словно перышко.

Через четверть часа мы были в Темир-Хан-Шуре, а наш конвой — на обратном пути, увозя с собой петуха и четырех живых кур, взамен той бедной птицы, которую мы у них скушали.

Здесь мы нашли большой огонь, который был разложен нарочно для нас. Поручик Троицкий жил в Темир-Хан-Шуре с другом, которого он предупредил о нашем приезде через казака, отправленного за лошадьми, и друг распорядился затопить печку и камин.

Муане согрелся. По мере того, как он согревался и приходил в себя, он все больше оживал, и в нем все больше обнаруживался художник:

— Аул ваш в самом деле прекрасен.

— Не правда ли?

— Что это за господин, который смотрел на нас, стоя у порога?

— Шамхал Тарковский.

— У него славное жилище. Калино, подайте сюда мой картон. Надо поспешить зарисовать его голубятню, прежде чем меня опять начнет трясти лихорадка.

И он вновь стал рисовать, приговаривая:

— Я чувствую тебя, проклятая лихоманка, вот ты приходишь и не даешь мне закончить рисунок.

И, словно по волшебству, рисунок получался все более точным, более величественным и оригинальным, чем если бы он был сделан с одной лишь натуры.

Время от времени рисовальщик считал пульс.

— Все равно, — говорил он, — я думаю, что успею. Точно, успею — это я вам ручаюсь. Кстати, есть ли врач в этом городе?

— За ним уже послали.

— Только бы хинин не остался в телеге.

— Будьте покойны, хинин был в тарантасе.

— Ну, что ж, рисунок все же я завершил, он не будет худшим из прочих моих. И он стоит того, чтобы его подписали.

И он подписался: Муане.

— Есть ли, лейтенант, — спросил он, — у вас кровать? У меня зуб на зуб не попадает.

Муане помогли раздеться и уложили в постель. Едва он лег, как объявился врач.

— Где пациент? — спросил он.

— Покажите ему вначале мой рисунок, — попросил Муане, — посмотрим, узнает ли он его.

— Узнаете ли вы этот пейзаж, доктор, — спросил я врача.

Он скользнул по нему взглядом:

— Еще бы — это аул шамхала Тарковского.

— Да, теперь я удовлетворен, — произнес Муане, — посмотрите мой пульс, доктор.

— Черт побери! Ну и пульс: сто двадцать.

Несмотря на эти сто двадцать ударов, или, быть может, именно из-за них, Муане создал свой самый совершенный рисунок из всех сделанных в путешествии. Вот какая замечательная вещь искусство!

Глава XVI Лезгины

Большая доза хинина, принятая Муане вскоре после приступа лихорадки, волшебным образом прервала его болезнь. Лихорадки не было ни вечером, ни ночью, ни утром.

Я осведомился, что есть примечательного в Темир-Хан-Шуре; но на это мне отвечали отрицательно.

Действительно, Темир-Хан-Шура или, как называют сокращенно, Шура, лишь недавно отстроенное поселение. Это местопребывание Апшеронского полка.

Князь Аргутинский[118], видя, что место это находится среди непокорных и воинственных народов, сделал из него штаб-квартиру Дагестана. Командовал штаб-квартирой во время нашего сюда приезда барон Врангель.

К сожалению, барон находился в Тифлисе.

Шура была осаждаема Шамилем, но генерал Скролов[119] успел прийти на помощь, и Шамиль был вынужден снять осаду.

Однажды ночью Хаджи-Мурад ворвался в ее улицы; вовремя была произведена тревога, и Хаджи-Мурад — отбитый, возвратился в горы.

Предание гласит, что место, на котором в настоящее время находится Шура, было прежде озером.

На другой же день после нашего прибытия предание почти осуществилось. Весь город буквально превратился в огромную лужу.

С той минуты, поскольку нам нечего было делать в Шуре и лихорадка покинула Муане, оставалось только проститься с нашим хозяином, поблагодарить доктора, спрятать хинин для другого случая и уехать. Мы потребовали лошадей с конвоем и в восьмом часу утра выехали.

Я забыл сказать, что в эту ночь Виктор Иванович со своим багажом присоединился к нам.

Около десяти утра туман рассеялся и погода совершенно исправилась. Снег, который вызвал у Муане жар, исчез сам по себе, как и его лихорадка. Солнце взошло в полном своем блеске, и хотя октябрь[120] был уже на исходе и мы находились на северном склоне Кавказа, но в воздухе чувствовалась какая-то благотворная теплота.

Почти в полдень мы прибыли в Параул: простую почтовую станцию, на которой не доставало только одного — лошадей. Разумеется, мы не стали на сей счет вести переговоры со смотрителем; мы сразу пошли в конюшни, но они оказались пусты. На нет и суда нет.

Весьма неприятно проехать в день только двадцать верст.