Кавказ

На пространстве восьми или десяти верст не было лесу; он сменился зелеными холмами, следовавшими один за другим беспрерывно и бесконечно. Взбираясь на вершину какого-либо холма, мы думали, что это будет последний, но ошибались: возникал новый подъем, на который так же следовало взбираться, как и на другие.

Впрочем, до развалин огромной деревни, разрушенной русскими в 1842 году, мы ехали по почти протоптанной дороге. От домов сохранились лишь жалкие остатки, хотя полуразрушенный минарет выглядел очень живописно. Отсюда уже нет тропинки, лишь непрерывная цепь холмов.

Наконец мы взобрались на последний холм. Там каждый из нас невольно попятил свою лошадь назад. Казалось, будто под ногами нет земли. Остроконечная скала возвышалась на семь тысяч футов. Я спешился — чтобы не было головокружения, лучше стоять на ногах и чувствовать землю под собой. Но этого оказалось недостаточно — я лег на землю и закрыл руками глаза. Надо испытать это неизъяснимое ощущение головокружения, чтобы иметь понятие о страданиях, причиняемых им. Охватившая меня нервная дрожь будто сливалась с сердцебиением земли — земля словно была жива, двигалась, билась подо мною: на самом деле это так билось мое сердце.

Наконец я поднял голову. Нужно было сделать немалое усилие, чтобы заглянуть в пропасть. Сначала я заметил только одну долину, простирающуюся на беспредельное расстояние, в глубине которой змеились две серебряные нити. Эта долина и была вся Авария; две серебряные нити — Койсу Андийское и Койсу Аварское, соединение которых образует Сулак. На правом берегу Аварского Койсу, внизу, обрисовывались, подобно точке, Гимры, место рождения Шамиля, со своими великолепными садами, фруктами, которыми русские лакомились только однажды. Здесь, защищая аул, Кази-Мулла был убит, здесь же появился Шамиль.

С другой стороны Аварского Койсу, на довольно возвышенном плато, выдвигалось, так сказать, в уровень с нами, селение Унцукуль, в котором каждый дом укреплен и которое окружено каменной стеной. На горизонте были видны развалины Ахульго, хотя деревня уже совершенно опустела. В этой самой деревне был взят молодой Джемал-Эддин. Позже мы расскажем его историю, связанную с по хищением грузинских княгинь.

На левой стороне чуть заметно возвышается деревня Хунзах, едва видимая отсюда. По ту сторону, в глубине долины, у истоков Аварского Койсу, виднеется почти незаметная точка: это аул Кабада, куда, вероятно, удалится Шамиль, если он будет вынужден оставить Веден. Направо от Кабады по направлению Андийского Койсу сквозь узкое отверстие видно синеватое ущелье, где в тумане все уже смешивается. Это страна тушинов-христиан, союзников России в ее долгой войне с Шамилем.

Кое-где поднимавшийся дым окутывал невидимые селения, названия которых никто не мог мне сказать. Только с вершины Караная можно видеть это ужасное разрушение, это неслыханное опустошение, которое представляет цепь Кавказа. Ни одна страна в мире не была так изувечена вулканическими извержениями, как Дагестан. Горы, подобно людям, кажутся истерзанными от беспрерывной и отчаянной борьбы.

Древняя легенда гласит, что дьявол постоянно приходил мучить любимого богом отшельника, жившего на самой высокой горе Кавказа в ту эпоху, когда Кавказ еще представлял ряд плодоносных, покрытых зеленью и доступных гор. Отшельник испросил у бога позволения заставить сатану раз и навсегда раскаяться за причиняемые им соблазны. Бог разрешил, не спрашивая даже о средствах, какие будут им приняты для достижения цели.

Отшельник раскалил щипцы, и когда, по своему обыкновению, дьявол просунул голову в дверь, святой человек призвал имя божье и схватил сатану за нос раскаленными щипцами. Сатана почувствовал нестерпимую боль, отчего совершенно растерялся и принялся плясать на горе, ударяя своим хвостом по Кавказу от Анапы до Баку. От ударов хвоста сатаны и образовались эти долины, ущелья, овраги, перекрещивающиеся таким многосложным и безалаберным образом, что остается — и это всего благоразумнее — согласиться с легендой и приписать это дело упоминаемым в ней лицам.

Примерно час мы пробыли на вершине Караная. Постепенно я мало-помалу пригляделся к этому страшному величию природы и, признаюсь, как и Багратион, что ничего не видел подобного ни с вершины Воллорна, ни с Риги, ни с Этны, ни с пика Гаварни. Сознаюсь, однако что я испытал невыразимое чувство удовольствия, когда отвернулся от этой великолепной пропасти.

Но нам готовился еще сюрприз. С русской точностью наши пятьсот пехотинцев сделали залп из своих пятисот ружей. Ни буря, ни гром, ни вулкан никогда не производили такого страшного оглушительного громыхания. Меня подвели — против моей воли — еще ближе к пропасти. Я мог видеть на глубине семи тысяч футов подо мною жителей Гимры, копошившихся наподобие роя муравьев, выбежавших из своих жилищ в тревоге. Они должны бы вообразить, что Каранай готов обрушиться на них.

Этот залп был сигналом нашего возвращения. Мы начали спускаться. К счастью, спуск не был трудным, а оказался приятным от начала и до конца.