Кавказ

“Ныне проходит уже месяц, – писал Ермолов, – как я нахожусь в Тифлисе, прибывши сюда в звании главнокомандующего в Грузии, на Кавказской линии и в Астрахани. Следовательно, для исполнения Вами благих намерений, изъявленных Вашей светлостью в письме к великому и всемилостивейшему государю императору, теперь, по мнению моему, нет ни малейших препятствий, если только желания Ваши искренни и постоянны. Удостоверьте же сие, милостивый государь мой! В беспредельной благости сердца христианнейшего из монархов Всероссийского государя императора также в счастье ожидающем сие в столице, я почитаю излишним, потому что первый российский министр его сиятельство граф Нессельроде уверил уже Вас в том священным именем его императорского величества. Итак, от собственного поведения Вашей светлости зависит теперь поселить во мне двоякие чувствования: то есть, чтобы я к особенному моему удовольствию признал в Вас сына покойного царя Ираклия, коего память весьма много почитается в России, и возымел бы к особе Вашей все должное уважение, или принял бы невыгодные на Ваш счет заключения как о беглеце, не заслушивающем никакого внимания, что весьма было бы для меня прискорбно. Не прогневайтесь, впрочем, что я объясняюсь с Вами так откровенно. Я солдат, привык идти прямой дорогой и говорить то, что чувствует мое сердце. А потому не скрою перед Вашей светлостью и того, что если бы, паче чаяния, неблагоразумие Ваше столь далеко простерло сию дерзость, что Вы осмелились бы не исполнить обещания, данного Вами самому государю императору и обратились бы опять к коварствам, то даже и тогда ничего не предприму против особы Вашей светлости, для того, что я разумею Вас совсем иначе нежели другие до сих пор Вас разумели и для того еще, что таковой поступок возбудил бы во мне справедливое к Вам неуважение, похожее на самое презрение. Впрочем, искренне желаю Вам счастья, имею честь быть Вашей светлости покорнейший слуга Алексей Ермолов”.

Это весьма характерный для Алексея Петровича текст. С одной стороны, он, как уже говорилось, явно понимал опасность, которую представлял собой этот воинственный и неукротимый отпрыск царского дома, популярный по своему происхождению среди грузинского дворянства и по своей воинской отчаянности среди горцев. И, соответственно, было бы полезно найти с ним некий компромисс. Особенно в свете будущей войны с Персией. Кандидат на грузинский престол, поддержанный персами и горцами, мог быть реально опасен.

Но с другой стороны, презрение, которое Алексей Петрович испытывал и к грузинской аристократии, и к персам, пересилило эти прагматические резоны. И письмо, только что нами приведенное, было явно рассчитано на то, чтобы оскорбить гордого Александра Ираклиевича и непоправимо вытолкнуть его в ряды злейших врагов.

Первые месяцы пребывания Ермолова в Грузии были временем суровой бескомпромиссности. Он предпочитал четко разделить мир на врагов и союзников, не заботясь о промежуточных категориях и не утруждая себя лавированием.

10 января 1817 года он писал Воронцову, мотивируя свое отношение к грузинам: “Давно ли был бунт в пользу царевича, которому глупостию и подлостию нет равного. Завтра большая часть Грузии будет за него, если легковерному и несмысленному здешнему дворянству чуть обстоятельства покажутся благоприятными”.

Но если так, то не разумнее было бы “замирить” Александра? Однако гневно устремленная натура Ермолова, его гордыня диктовали иной стиль поведения, стиль римского проконсула, носителя высшей политической культуры, дающей право смотреть свысока на “полудикие народы”.

Суровость своей позиции он с удовольствием подчеркивал. Упрекая Закревского в том, что Петербург не желает отдать ему хороших генералов, он иронизировал: “Я уверен, что отечество не согласится на сослание их в Грузию под начальство жестокого из проконсулов”. Репутацию, которую он себе выстраивал, надо было оправдывать…

Тем не менее присутствие царевича Александра на подвластной ему территории явно волновало проконсула.

В уже цитированном нами письме Воронцову от 9 июля 1818 года, когда ситуация на Кавказе была Ермолову относительно ясна, он писал: “Дагестан ‹…›, где весьма покойно живут и беглый подлец царевич, и злобный Ших-Али-хан…”

Алексей Петрович помнил об Александре и после своего отъезда с Кавказа. Уже в 1846 году, анализируя в письме Воронцову ситуацию в Дагестане, он снова счел нужным выразить свое презрение давнему врагу: “Не сравниваю я с Шамилем беглого грузинского царевича Александра; он ничтожен по глупости своей, но долго возмущал горцев, получая из Персии деньги, и даже делал вторжения в Кахетию; но, страшась оружия, сильные общества горцев его оставили, и он с малым числом окружавших его, скрываясь некоторое время между анцунцами, должен был бежать в Персию”.

Безусловно, одной из причин ненависти Ермолова к царевичу Александру была близость последнего к Аббас-Мирзе.

Алексей Петрович вспоминал в записках: “Командующий войсками, в Кубин-