Кавказ

Гостеприимство есть до того простая вещь на Кавказе, что все приглашенные без церемонии сели за один стол с нами, ели как нельзя более наши припасы и пили из нашей тыквенной бутылки, пока не выпили ее до дна. Зайца, трех фазанов и восемь бутылок кахетинского вина как не бывало, — съестное исчезло до последней крошки, а жидкость до последней капли. После этого Калино, голова которого благодаря винным излияниям была именно на той точке, выше которой ей быть не следовало, получил приглашение вооружиться плетью и следовать за мной.

Смотритель стоял на крыльце, опершись на одну из деревянных колонн, поддерживающих навес станционного дома. Мы остановились возле него.

Он косо посмотрел на нас.

— Калино, — сказал я, — требуйте лошадей.

Калино передал требование. Смотритель раздраженно ответил:

— Разве я уже не говорил, что их нет?

— Калино, скажите ему, что мы очень хорошо это слышали, но все таки уверены в его лжи.

Калино перевел ответ смотрителю — тот даже не пошевельнулся.

— Не поколотить ли его? — спросил Калино.

— Нет, сначала надо удостовериться, что он лжет, а там можно и поколотить.

— Как же мы удостоверимся?

— Нет ничего проще, Калино, стоит только осмотреть конюшни.

— Я пойду с вами, — сказал Муане.

Я остался подле смотрителя, который не двигался с места. Минут через пять Калино возвратился — в ярости и с поднятой плетью.

— В конюшне четырнадцать лошадей, — сказал он, вот теперь его надо бить.

— Нет еще. Спросите, любезный Калино, почему он говорит, что нет лошадей, тогда как в конюшне их порядочное количество?

Калино перевел мой вопрос смотрителю.

— Эти лошади с других станций, — отвечал он.

— Ступайте, Калино, и освидетельствуйте лошадей; если они в поту, то смотритель говорит правду; в противном случае он лжец.

Примчался Калино.

— Он врет, лошади совершенно сухие.

— Ну, теперь бейте его.

После третьего удара смотритель спросил:

— Сколько нужно лошадей?

— Шесть.

— Сейчас они будут готовы, только другим ничего не говорите.

К несчастью для него, было у же слишком поздно: другие, слыша шумный спор между нами, сбежались и узнали секрет почтового смотрителя. Проезжие овладели лошадьми по праву старшинства.

Через пять минут наш тарантас и телега были готовы; мы выпили еще, в последний раз, на дорогу; грузинский князь и его сын обещались видеться со мной в Тифлисе. Мы сели в свои колесницы и быстро понеслись.

Мы ехали всю ночь, за исключением двух часов, проведенных на станции Сартичальской — из нее мы выехали на рассвете. Оставалось еще тридцать пять верст до столицы Грузии; но дорога была такая гнусная, что только к двум часам дня, с вершины одной горы, ямщик указал нам на синеватый туман, сквозь который виднелось несколько небольших белых точек, и прибавил:

— Вот Тифлис.

Эта новость была такого рода, как если бы нам сказали:

— Вот Сатурн, или: вот Меркурий.

Ведь мы уже думали, что Тифлис это какое-то небесное тело и что мы никогда не достигнем этой планеты. Тем более, что пока еще ничто не возвещало близости города, да еще столицы: не было ни одного дома, ни одного обработанного поля — земля голая и опаленная, как пустыня.

Однако по мере нашего приближения находившаяся перед нами гора покрывалась зубцами, похожими на развалины. Потом нашим взорам представилось второе доказательство того, что мы вступили в просвещенную страну.

По правую сторону виднелись три виселицы. Средняя была пустая, две другие заняты: они были заняты мешками. Мы долго спорили, что бы такое могло быть на них повешено.

Муане утверждал, что это не люди.

Я утверждал, что это не мешки.

Наш ямщик решил спор: это были люди в мешках.

Что же это за люди? Ямщик был такой же невежда, как и мы. Во всяком случае было очевидно, что эти люди не могли быть из разряда тех, коим присуждают премии Монтиона.

Мы продолжали ехать, предполагая, что в Тифлисе тайна объяснится.

Город открывался очень постепенно. Первые здания, попавшиеся нам на глаза, были, как и при въезде в Санкт-Петербург, два дурные строения по всей вероятности казармы, вид которых заставил нас печально покачать головами.

Неужели этот Тифлис, так давно ожидаемый и обетованный, как грузинский рай, на самом деле не более, чем напрасная мечта?

Мы невольно вздохнули.

И вдруг вскрикнули от радости: на краю дороги, в глубине пропасти бушевала Кура; сам же город, расположенный ярусами по склонам горы, спускался до дна пропасти с домами, похожими на стаю распуганных птиц, которые расселись где и как попало.

Каким образом мы спустимся в эту пропасть, если не видно дороги?

Наконец она показалась… если только могла называться дорогой.

Это нас не трогало, ведь на каждом шагу мы испускали крики радости.

— Смотрите вот сюда! Видите вон там башню! Вот мост! А вот крепость! А там, а там!..

И действительно, перед нами раскрывалась великолепная панорама.

Наш тарантас катился словно гром, сопровождаемый криком ямщиков: «Хабарда, хабарда!».[212]

Без сомнения, утром было празднество, ибо улицы были наполнены народом: повесили двух человек.