Кавказ. Выпуск XXVI. Сказания горских народов

– Витязь славный, – заговорила она, и по голосу Алагеко узнал в женщине ханшу. – Люблю я тебя, люблю! – продолжала она. – Когда луна спрячется, я выйду в сад…

И радость, пьяная, безудержная радость охватила Алегеко, и хотел он обнять ханшу, хотел поцеловать ее.

Но сейчас тихо проговорил:

– То, о чем ты говоришь, не должно случиться…

А у самого дрожали губы.

– Должно, должно, витязь славный, – прошептала она. – Не в эту, то в другую – третью ночь, но случится…

И быстро пошла во дворец.

Как во сне был Алегеко, не верилось ему, что случилось с ним, и кровь больно стучала в висках его.

И вдруг вспомнил он, как хан при народе обнял его, другом своим назвал…

– Нет, не будет того, чего желает ханша, – проговорил он, пошел в свою комнату и лег спать.

А сон бежал от него, и шепот ханши звал его в сад.

И о хане больше не думая, поднялся он с постели и, осторожно ступая, в сад вышел.

Сад притаился в темноте, деревья что-то шептали, и шепот их туманил мозг Алегеко.

В кустах сирени голос ханши послышался:

– Витязь, мой милый витязь…

Сладким ядом любви отравил свое сердце Алегеко – полюбил он ханшу и уже ни разу не думал о том, что, любя ее, он обманывает хана, и не другом, а врагом был ему хан.

И темный сад хранил тайну его любви.

Но прошло время, и тайна та открылась всем.

Одна из служанок ханши чуть-чуть усмехнулась, проводив глазами свою госпожу, когда та к хану шла.

Усмешку эту поймала другая служанка. Потом в темном уголке две служанки пошептались и быстро в разные стороны разошлись.

Немного слов сказали они, но эти слова в тот же день обошли все дворцовые углы и закоулки. И много еще лишних слов прибавилось к ним.

В одно утро стали известны они и хану, только Алегеко и ханша не слышали их.

Потемнело лицо хана, закричать он хотел, но насильно рассмеялся, любимого слугу своего позвал и что-то на ухо ему пошептал.

Молчаливым и глубоким поклоном ответил слуга на этот шепот и удалился.

Увидел в тот же день хан Алегеко и был с ним особенно ласков.

Гуляя в саду, он пышную алую розу сорвал и послал ее ханше.

И приветливо всем улыбался хан, а в душе у него было темно.

Ночью Алегеко в сад вышел. Ханша его там поджидала, и поцелуями покрыл он ее лицо, руки…

И вдруг сильный удар по голове свалил его с ног и, падая, он слышал крик ханши и сейчас же потерял сознание, а когда очнулся, понять не мог, где он находится. Было темно, душно и тихо, как в могиле.

И вспомнил он, что произошло с ним в саду.

– Ханша, моя милая ханша! – закричал он, вскочил на ноги, бросился в темноту и, ударившись о что-то твердое, как камень, упал…

Рукой пошарил он вокруг себя, и что-то круглое, подобно арбузу, попалось под руку… Пальцы нащупали две, рядом расположенные, дыры… То был человеческий череп…

Пошарил Алегеко еще и мертвую руку нашел.

И понял он, что в подземную темницу под дворцом брошен он…

Знал он, что своих врагов хан бросал в эту темницу и забывал о них.

И в темноте, сырости, без пищи и питья умирали они ужасной смертью.

Сначала они кричали, вопили, и в глухую ночь, когда дворец засыпал, стон из подземелья доносился наверх. А потом их стон дальше толстых каменных сводов темницы не уходил и там умирал.

И была ли ночь, день ли был, не знал Алегеко, и давила его темнота, немая тишина, и от ужаса тело его похолодело.

И хотел видеть он солнце, слышать голос человека…

Обнаженные до пояса, связанные рука об руку, с веревками на шее, медленно проходили городскими улицами Алегеко и ханша, окруженные тысячной толпой.

Палач в черной рубахе и черном высоком колпаке шел позади их, держа в руке концы веревок, которые обвивали их шеи. За палачом на белом коне ехал тот самый военачальник, который бежал от аварцев, а за ним подвигались воины… Впереди чернь, городской сброд, – бесновался, прыгал, плясал, трубил в трубы, вопил и стучал в медные тазы.

Опустив низко голову на грудь, с распущенными по плечам волосами, шла ханша, была бледна, и слезы бежали у нее по щекам.

И позор не отнял у нее красоты ее, и прекрасно было ее молочно-мраморное тело, в которое жадно впивались тысячи глаз.

Алегеко шел с высоко поднятой головой, открыто смотрел и на бесновавшуюся чернь, которая еще недавно криком радости приветствовала его, и на воинов, которых бесстрашно вел в бой.

На площади толпа остановилась, и взоры ее обратились к деревянному, устланному коврами, помосту: там на высоких подушках восседал хан, окруженный вельможами.

И расступилась толпа, и ближе к помосту придвинулись ханша и Алегеко.

И по-прежнему не поднимала головы ханша, и еще бледнее было ее лицо.

И все так же открыто смотрел Алегеко на хана, на вельможей.

Хан сделал рукой знак, и затихла шумная толпа, и в наступившей тишине громко и торжественно раздался его голос…

– Народ! – проговорил он и замолчал, и оттого он замолчал, что увидел, как из толпы вынырнул грязный, оборванный нищий, подбежал к ханше и плюнул ей в лицо.

И задрожал хан от гнева, вскочил с подушек и закричал:

– Схватить грязную собаку!

И воины схватили нищего, потащили к хану, но тот махнул рукой, крикнул:

– Голову ему долой!