Кавказ: земля и кровь. Россия в Кавказской войне XIX века

7 июня. В 2 часа пополудни наш батальон и один горный единорожек^[252] ходили для рекогносцировки дороги, идущей вдоль морского берега в Уланы^[253] (бухта); дорога здесь мерзкая: узенькая и частые овраги, так что горный единорожек спускали и вытаскивали почти на руках. С легкой артиллерией и со вьюком невозможно идти, мы ходили не далее двух верст, ибо тут дорога совершенно пропадает. По левой стороне дороги есть три небольших аула, по полям — прекрасный хлеб. На второй версте отрезали мы одного черкеса, стоявшего на пикете, он, заметивши нас, побежал в балку и с балки к морю. Когда он окружен был нашею цепью со всех сторон, то переводчик (по-ихнему, толмач) кричал ему, чтобы он сдался, что ему решительно ничего не сделают, но он, добежав до берега, бросает на берегу свою шапку и чевяки и кидается в море вплавь, отплывши шагов сто, кидает в сторону пистолет и шашку (ружье закинул еще в балке) и кричит, что он лучше утонет, чем сдастся. Пули градом на него посыпались, и он пошел ко дну, кровавое пятно лишь означало место, где он тонул, и линейный казак нырял несколько раз, чтобы достать его тело, но оно было слишком глубоко, оружия его тоже не могли достать. Как нравится вам дух этого черкеса? Но не трусость ли это, не боязнь ли сделаться пленником? Нет, я думаю, что это не что иное, как азиатская твердость характера: он решился лучше умереть, чем сделаться зависимым, чем лишиться своей свободы! <…>

8 июня. Пришло от корпусного командира барона Розена^[254] приказание, чтобы все гг. прикомандированные офицеры на царском смотру были бы непременно в полной парадной форме, почему я и написал в Москву к Александрову-1,^[255] прося его выслать мне поскорее мою шапку. Нашего полка прапорщик Брикер отправляется сегодня в Тамань, дабы привезти сюда для смотра солдатские и офицерские вещи, ибо смотр, говорят, будет или здесь, или в Уланах. Постройка крепости уже началась. 1700 человек ежедневно работают и 1200 делают кирпич, не выжигая его, для устилки внутренней стороны крепостного вала и постройки казарм. Никто почти из прикомандированных гвардейцев не имеет с собою полной парадной формы, почему все теперь суетятся и торопятся выписать из Санкт-Петербурга. Войскам позволено находиться на смотру в фуражках. <…>

9 июня. С каким нетерпением пробегал я приказы по Гвардейскому корпусу,^[256] думая найти производство в полку, но вместо производства нашел, что государь 7 апреля при смотре нашего полка остался недовольным, почему Карл Иванович Бистром^[257] и делает выговор всем начальникам. Товарищи мои, верно, завидуют теперь мне, воображая, что я здесь веселюсь, что я покоен, но как ошибаются они! С каким бы удовольствием желал я делить с ними и радость, и печаль! Вы не знаете, что здесь можно от нечего делать проспать последний ум, и что теперь уже такие жары, что добровольно никто не выходит из палатки раньше вечера, и что здесь первое удовольствие доставляют морские ванны.

Вельяминову дано знать, что два турецкие судна выгрузились в 4-х верстах от Джубы,^[258] почему и послан сегодня один батальон, 3-й Тенгинского полка, на пароходе и бриге «Меркурии» (на том самом, на котором Казарский^[259] защищался против двух линейных турецких кораблей) под командой капитана 1-го ранга полковника Серебрякова,^[260] дабы сжечь эти суда. Наш князь Долгорукий и его дальний родственник, свитский штабс-капитан, отправились охотниками (Долгорукий прикомандирован к 4-му батальону Тенгинского полка). Десант у реки Сапсуг.^[261]

10 июня. 10-е число нам другой раз уже не совсем-то благоприятствует. Я после обеда спал очень дурно, меня во сне все что-то беспокоило. Я скоро проснулся и чувствовал сильное биение сердца, может быть, причиною тому — чрезмерные жары, которые с вчерашнего дня начались. Выхожу из палатки и узнаю от Шейблера человека, что князь Долгорукий убит. Я не верил, послал моего человека, но, не дождавшись его прибытия, побежал с Яковлевым в его палатку — и вижу бедного князя на постели, покрытого простынею. Слезы невольно у меня навернулись, все, находившиеся здесь, были в каком-то недоумении, печаль написана была на лицах, все посматривали изредка друг на друга, не говоря ни слова, даже никого не приветствовали; слезы облегчали немного их горе: ах! ужасно видеть товарища, который третьего дня был здоров и весел, мертвого, ужасно! Я отдернул слегка простыню, чтоб посмотреть его лицо и рану. Он совсем не переменился, на лице осталась даже прежняя улыбка. Жаль его, очень жаль, он был прекрасный товарищ и умер так молод — ему не больше 20 лет. Но что ж делать, мы все живем под Богом, умирают не старые, а поспелые. Мы не могли найти стола, чтобы положить его, и потому, приказав его обмыть и одеть в мундир, вынесли на кровати в церковь.