Кавказская война

Во второй половине текущего столетия все эти исторические условия, выросшие на русской почве, беспримерно выгодные и для власти, и для общества, и для населений, уже вполне развились и устоялись, но только как материал, не распределившись еще между собой в должном порядке и взаимодействии. В таком положении находились мы к началу шестидесятых годов. Срезая случайный нарост крепостного права, можно было дать всем бытовым чертам русской жизни, выращенным петровским периодом, если не окончательную форму, то по крайней мере форму им соответствующую, приближавшую их к окончательной. Сплочение высшего сословия становилось тем необходимее, что, при одновременном упразднении крепостного права и воззвании страны к самодеятельности, прежнее официальное местное управление, посредством чиновников (далеко не отожествляющих у нас своих личных стремлений с правительственными), теряло значительную долю своей прежней действительности — как вследствие того, что ему приходилось отныне ведаться с нравственными интересами, непосильными для него и до тех пор ему чуждыми, так и потому, что оно лишалось содействия местных помещиков, наиболее охранявших порядок. Сознательные и дисциплинированные земские силы становились во сто раз нужнее для нашего будущего, чем он были в прошедшем; потребность в культурном сословии выдвигалась с удвоенной настоятельностью и для нового гражданского строя, и для нового краткосрочного войска. Но кто не помнит, в каком болезненном состоянии находилось русское общество после крымского потрясения, поколебавшего нашу старинную веру в себя, открывшего временно доступ к нам самым неестественным, самым напускным возбуждениям?

Кроме того, наше историческое национальное сознание, хотя уже несколько созревшее к тому времени, было еще лишено всякого опыта, пришедшего уже после, а вследствие того держалось в нас очень слабо, как всякая теория. Почти все мы, от мала до велика, поддались искушению новизны и завопили о всесословности чисто теоретической и выгодной разве для горстки разночинцев и для бюрократии, так как народ наш не выказывал, даже смутно и инстинктивно, как и теперь не выказывает, никакого влечения к подобному нововведению. Мы были удовлетворены, по крайней мере, в главных чертах. Не имея возможности питать полного доверия к неизвестному и неизведанному учреждению, каким представлялось всесословное самоуправление, власть была нравственно вынуждена придать ему характер частного, общественного, а не государственного учреждения, приставить земскую деятельность к системе общего управления, как особую заклеть, а не ввести его в государственный строй как составную часть, — в чем мы, конечно, не выиграли. Но тем не менее бессословность стала в нашей текущей практике руководящим началом, причем дворянство, очень естественно, отстранилось добровольно от многого, и за это нельзя его винить. Одновременно с освобождением крепостных руками их же помещиков были приняты меры для ограждения освобожденного народа от прямого влияния последних. А как наш народ безграмотен (да и какое же простонародье политически не безграмотно!) и как никакого среднего состояния у нас не существует, то с отстранением официального культурного класса руководство во всех отношениях, как в гражданском обществе, так и в войске, стало переходить в руки одной бюрократии. Призрак всесословного земства повел исключительно к усилению бюрократического начала везде и во всем, то есть, в сущности, к большей еще несостоятельности общества, чем то было прежде. Личное участие людей культурного слоя, как единиц, по их доброй воле, в каком бы то ни было количестве, в отправлениях русской общественной жизни не улучшает дела и нисколько не может помешать новой бессословности, т. е. бессознательности, разыграться на просторе. Во Франции наследственно образованных людей несравненно больше, чем у нас, но с тех пор как там был разбит культурный политический слой, осколки его оказываются совершенно бессильными для управления обществом; maximum их напряжения достигал только той цели, чтобы передать власть из рук уличной анархии в руки военной диктатуры. Совершившаяся у нас передача направления из сознательных рук в бессознательные оказала свое влияние не только появлением на сцене новых личностей, каких у нас прежде не было видно, но еще новым тоном, напущенным на русское общество; даже многие люди культурного слоя, одни поневоле, другие по расчету, третьи по моде стали под него подделываться. Такого крутого нравственного перелома нигде еще не случалось.