Кавказские богатыри: очерки жизни и войны в Дагестане

— С кем собираетесь драться?

— Один у нас враг кровный — урус.

— Да будет благословен ваш приход!

— Да даст нам Аллах победу!

Всадники съехались, стали рядом — чарахдагец лицом к салтинцам, князь — лицом к чарахдагцам.

— Ля-илляги-иль-Алла! — ритмически-согласно крикнули они и крепко обнялись, не слезая с седла.

Вслед за этим Сулейман Асталор поехал к салтинцам и, круто обернув коня, занял место князя; князь также двинулся к чарахдагцам и стал во главе их. Тотчас же обе партии выхватили ружья и послали выстрелы в тёмное, усеянное звёздами небо. Троекратно пропев «селям», и «алляги-аллага», — обе партии стали съезжаться. Съехались, смешались. Князь удержал коня рядом с Сулейманом и спросил его по обычаю:

— Не хочешь ли быть нашим вождём?

— Имя Хатхуа слишком славно в горах, чтобы я, ничтожный червь, осмелился показаться в битве впереди его. Клянусь Аллахом и святым его пророком быть с этой минуты верным слугою твоим. Клянусь за тебя и за своих чарахдагцев. Да будет вечный стыд не исполнившему эту клятву. Да пошлёт Магомет коршунов рвать их тело, да сбросит Аллах его чёрную душу в ад. Да покраснеет его мать при одном имени сына-изменника, и закроет лицо его брат. Князь, отныне мы — твои рабы.

— Слушай, Сулейман, и все вы храбрые чарахдагцы! У нас нет рабов. Здесь только вождь и его воины. Клянусь — быть тебе старшим братом и другом, да паду я от руки женщины, да побелеют мои кости на выгоне у русских, да проклянёт Аллах мою память, если окажу вам несправедливость, клянусь умереть за вас.

Теперь Сулейман отступил и замешался в толпу.

Кабардинский князь вынесся вперёд и крикнул:

— Селим! Ставь значок здесь.

Значок был живо вбит в землю. Хатхуа снял ружьё и положил около. Сошёл с коня и расседлал его. Окончив это, он обратился к партии:

— Братья! Да пошлёт вам Аллах спокойный сон, да укрепит этот сон ваши руки и души…

Ночлег был таким образом объявлен и указан.

Как раз в это время из Чарахдагского минарета последними слабыми своими отзвучиями донёсся призыв к ночному намазу. Голос тамошнего муллы замер, когда все джигиты вынули коврики и встали на молитву.

Яссы-намаз, как и сабах-намаз — самые святые, и кто их исполнит, тому нечего бояться шайтана и сорока семи болезней — его сестёр.

Яссы-намаз — последний ночной намаз, сабах — утренний. Днём можно пропустить все намазы, но этих ни один право верный не забудет. Они для него обязательны, как омовение. Джигиты на своих намазлыках^[18] обернулись лицом к Мекке (Кабе) и, делая вид, что они омывают руки, ноги, лицо и голову, тихо шептали молитву. В тишине окружавшей их ночи фыркали кони, силуэты которых смутно выделялись в сумраке, да из ближайшего ущелья доносился свист ветра, проснувшегося к ночи и гнавшего перед собою целую волну чудных благоуханий.

Мусульманину, отправляющемуся в газават или на поклонение гробу Магомета, намазы не обязательны. Он совершает cафар-халаль — богоугодное дело, и всё время, проведённое в нём, считается у него за намаз… Но сегодня ещё лезгины должны были молиться; с завтрашнего дня намазы отменялись.

Дело крови

Князь дождался, когда его джигиты, стреножив своих коней и отпустив их на луга, заснули под бурками с сёдлами под головою.

Тогда он — по горской пословице, «тайное дело требует тишины» — встал, подошёл к Сулейману, Джансеиду и Селиму. Те не спали и, по знаку вождя, собрались вокруг.

— Садитесь на коней… — приказал он им, ничего не объясняя.

Те исполнили его приказание. Лошади были уже далеко, но на треногах, и потому их легко было догнать… Хатхуа тихо поехал вниз к Койсу. Когда белая вода её уже обмыла ноги его коня, — он остановился.

— Сулейман!.. Хаджи Ибраим в ауле?

— Да!..

— Отчего он, испытанный джигит, не с вами?

Сулейман покосился на Джансеида.

— Между ним и вашими есть кровь.

— Знаю. А нам всё-таки нельзя упускать Ибраима. Слава о его подвигах гремит повсюду. Если он присоединится к нам, все горные аулы встанут. Потом Хаджи Ибраим долго жил между русскими. Он знает их обычай и язык. Он один стоит тысячи джигитов.

— Да, князь, ты прав. Дидойцы сейчас же все за ним кинутся, как орлята за орлицей.

— Надо, значит, положить конец старой вражде… Я задумал кое-что. Выходит ли мать Хаджи Ибраима в кунацкую?

— Нет… С тех пор, как отец Джансеида убил её сына, она сидит у себя в сакле и оплакивает его память.

— Сулейман, ради общего горского дела, во имя Аллаха, прошу тебя, поезжай вперёд. Скажи ей, что я явлюсь от имени моей матери и хочу говорить с нею.

— Я понял тебя, Хатхуа.

— Смотри же, чтобы Хаджи Ибраим не догадался. А то всё пропадёт и вместо лишнего джигита мы потеряем своего.

Потом, когда топот Сулейманова коня замер вдалеке, Хатхуа подозвал к себе Джансеида.