Кавказские новеллы

– Не смей называть моего мужа вором!

И на этой визгливой ноте оборвалась наша дружба.

4.

Я уехала в Москву и осталась там. Однажды меня нашло письмо от мамы Ламинки, она просила встретить ее во время пересадки на поезд до Воронежа, куда опять направлялась к сестре. Отчего-то ей захотелось увидеть меня. О сколько я, в отсутствие родителей, испробовала вкусностей из ее умелых и добрых рук! Возможно, в ее нынешней жизни ей чего-то недоставало, если она позвала меня.

Я ни о чем ее не расспрашивала, но выводы мои были неутешительны – ей было плохо рядом с дочерью, находившейся под абсолютным влиянием своего мужа.

Мы расстались у вагона, больше я никогда ее не увидела, потому что не могла приходить в тот дом, где, возможно, сама эта женщина должна была ужиматься, и только через много лет узнала, что она давно умерла. Письмо ее хранилось среди других, в нем была тоска и недосказанность.

Во время приездов я никогда не встречала и Ламинку, никогда никого не расспрашивала о ней. Но город таков, что из обрывков фраз, даже в трамвае, можно невольно услышать разговор о знакомых людях, а со временем сложить нечто целое.

Итак, Ламинка была всегда одета изысканно и богато. Во время дружеских застолий с нашими друзьями, теперь уже семейными парами, она бешено ревновала мужа к каждой официантке, устраивала ему скандалы и такие, что все опускали глаза. В библиотеке, где работала, она не слыла обаятельным человеком.

Я подумала, несчастная женщина, до чего он довел ее, и сама удивилась, как равнодушно я это подумала.

5.

В середине 90-х я вернулась домой. Хотя это понятие очень условное, потому что я никогда за прошедшие годы не отрывалась от родины, во все праздники и отпуска я радостно летела к моим ма и па!

Просто в этот раз мне не нужно было заранее приобретать обратный билет. Вся недораспавшаяся держава ринулась от трудностей в Москву, ища спасения в ней, а я, как всегда сама по себе, бросив свое жилье, убежала из Москвы на свою маленькую родину, где было вроде бы не так страшно видеть разрушение всего и вся.

Слишком много вокруг моей электрички на Ярославском вокзале было лиц с печатью пропойцы, в каждом метро я содрогалась, встречая изрубленные до половины тела солдат, вернувшихся с непонятных войн. Эти несчастные русские парни просили милостыню, зарабатывая своим рабством каким-то подонкам миллионы. Самое страшное было посмотреть им в глаза и показать свои слезы.

Ни «Прощание славянки», ни полонез Огиньского в переходах не могли заглушить беснующийся русский мат, вырвавшийся на волю, как околоточный пьяница.

Вся душа содрогалась от невиданных в моей прежней жизни страданий одних, равнодушия других, грубости и ненависти в глазах у людей друг к другу. И направленная агрессия против «кавказцев», в тылу которой кому-то было спокойно жить и делать свою политику – видеть все это было невыносимо.

Но теперь после кипящей столицы я должна была заново привыкать к неспешному движению жизни в столице провинциальной.

Само собой пришла неизбежность встреч и визитов людям из моего далекого прошлого, из которого я однажды унеслась и, как оказалось, надолго.

Но и здесь я встретила настоящее в трансформированном виде. Несмотря на хлынувший поток единокровцев – беженцев со всех краев и республик бывшего Союза, в страхе их отделения от России, в глубине города все еще содержалось то самое провинциальное болотце с доморощенными снобами, чрезмерным ханжеством, с испорченным телефоном, передающим из двух версий чаще худшую, искривленную.

Однако теперь это перелилось в гибельное болото всей страны, утопившее не только прежнюю людскую искренность и доброжелательность, оно топило саму жизнь, обрекая людей на простое выживание, иногда любой ценой.

Мое поколение уже стало подсчитывать дивиденды от жизни, и теперь те же стервы, раздавшиеся в бедрах, с закоренелым упорством впихивали на свои нагретые места подросших дочерей.

Было мало открытых глаз и сердец, более того, стоило встретить такую знакомую из прошлого, и доверчиво ответить на вопросы, почти извинившись за свою внешность “не в форме”, и можно было получить прямо в лицо плеснувшее хамство. После московской интеллигентности до перестроечных десятилетий это было ядерное оружие.

Случалось встретить личность с комплексом так и не реализовавшей себя исключительности, человека с предпосылками таланта, которому Бог забыл его вручить, и обнаруживалось, что по прошествии десятилетий поисков себя, конечно, не в себе, а среди других людей, они были страшны своей перебродившей обозленностью на всех и вся.

Кто-то действительно очень устал, кто-то стал нерадостным от вечной несвободы и неудач. Я была, как солдат, который возвратился домой, чтобы жить завоеванным миром, а мир так и не наступил.

Но под моей внешне простой одеждой были укрыты регалии, дорогого стоившие.

И в результате нескольких неприятных или безрадостных встреч во мне пробудился тот чистый образец из моей юности, который сам ничего не получает от своего существования, а дарит его другим. И лишь кажется, что такие люди неталантливы.