Кавказские новеллы

Больше всего мы все боялись штурма с российской стороны, чтобы не вызвать у террористов-смертников крайних мер. Если уж они так основательно засели, так что на верхнем этаже и на крыше – повсюду располагались их снайперы, и всё было под их прицелом и, по-видимому, в школе вдоволь оружия – вопрос пока без ответа: как и когда завезено?! – значит, перевес силы был на их стороне. И мы снаружи тоже были в их власти.

Но те, кто в спортзале, были заложниками действий обеих сторон, и неизвестно, какая в итоге окажется опасней для их жизни!

Одни говорили потом, что террористы выводили школьниц и насиловали, другие, что не видели такого. Но о том, что наших безоружных мужчин они расстреливали и выбрасывали через окна во двор, уже знали. А подойти было нельзя.

Все стояли, иногда молча обнимались с подошедшими родными или знакомыми, но ничего не говорили о сути дела, из-за которого стоят, чтобы и словом не вспугнуть надежду на лучший исход.

Журналисты из московских, в основном, и зарубежных теле-радио компаний и газет располагались в сквере у правого торца Дворца культуры, вблизи штаба чрезвычайной ситуации. Как только началась перестрелка, сквер мигом опустел, все снялись и побежали в безопасное место, а самые отчаянные понеслись к школе.

Я стояла у левого торца здания, когда рядом упала подстреленная женщина. Её быстро отнесли за здание, а я продолжала ошеломлённо стоять, зачем-то рассуждая, как сюда, за две улицы от школы, попала эта пуля, так коварно, бесшумно и по явно изогнутой траектории, хотя ничего в этом не смыслю.

Фрагменты того, что происходило в школе и вблизи в результате развязки трёхдневной ситуации, мы увидели вечером, но все три дня муза телевидения не портила себе хорошее настроение трагедией.

Над нами кружились военные вертолеты, на плече моего брата уже лежало истончённое личико маленького сына наших друзей с чёрными кругами вокруг глаз. Его раненная мать была увезена в больницу, и мы пошли искать её, потому что сын невыносимо страдал, не видя матери.

Картина со спасателями уже вонзила в мой мозг мысль о равной безысходности всех: и тех, кто в нарядных бантах или в бабочках под крахмальными воротничками, ждал решения своего главного вопроса – жить им или не жить, и тех, кто ждал приказа, наконец-то, идти спасать – чей черед, тому быть мёртвым, и всей до умопомрачения терпеливой толпы, отныне и навсегда объединенной «бесланским синдромом».

На двор больницы, сплошь и рядами выложенный мёртвыми телами детей и взрослых – итог теракта и спецоперации по его ликвидации – невозможно было смотреть, если только не стояла задача, свыше человеческих сил, высмотреть того, кого ищешь.

Мамонтов, московский тележурналист, маячил у ворот, опустив камеру, в нём была видна полнейшая опустошенность, в отличие от тех, кто исторгал дикий вопль ужаса при узнавании в мёртвом теле своего ребёнка, красиво наряженного первым сентябрьским утром.

Мы никогда столько не молились, как в те дни, город стал нерукотворным храмом, в котором молился каждый, даже неверующий. И нашим пастырем был сам Господь.

Но только за что он попустил это жертвоприношение, кому нужен был изощрённо кровавый спектакль, небывалый со времен царя Ирода, умерщвлявшего всех младенцев?

Каждый думал, как и почему могло такое случиться, хотя всего навиделись, но это было нечто невероятное.

Уже садилось солнце, когда уставший спецназовец сделал фотокамерой снимок школы, в который вошло небо над нею. Он увидел то, что отснял, и покрылся холодным потом.

На снимке в небесах был самый настоящий человеческий глаз, который смотрел на школу, на город, на всех нас…

Детский городок

Мы в тот вечер все одинаково думали, что картина, когда весь двор устлан телами застреленных, взорванных, полусожжённых и обугленных людских тел – это катастрофа всей страны, всего мира.

Никто в толпе не ожидал и даже не предполагал предательства, главным из которого было то, что вначале будут слишком долго выжидать, затем взявшие исход теракта в свои руки выдали городу людские потери в невообразимом количестве.

Никто не имел предвидения недалекого будущего, заполненного жалкими инсценировками судов, стараниями спасти карьеры, давлением на знавших больше, чем следовало, чем нужно было.

Никому бы тогда в голову не пришло, что вскоре этим можно будет кормиться стервятникам, которые будут ненасытно глотать большие куски от сострадательного мира. Вокруг города завьются тугие клубки неразгаданности – следствия, суды, комиссии, договоренности, невыверенные ДНК и прочие формы доведения всего до жесточайшего абсурда. И потерпевшие, хоть разбей свои головы, не сдвинутся с мёртвой точки понимания истинных причин происшедшего.

И, конечно, все, кто допустил, пропустил и не доведет до логического конца причин трагедии, скорее всего, получат повышение и заживут своей неправедной жизнью, кроме тех, кого определят крайними и дадут показательные отставки.

Многие семьи потеряны целиком, те, кто остались, искалечены навсегда, смертельно ранены в самое сердце.