Кавказские новеллы

— Вот! — раздвинул колючки и пролез к канаве Цопе. Я пролез за ним. Запахло прелью. Я вспомнил розы.

— И что? — спросил я.

— Вот! — показал Цопе.

Я увидел сизый дымок, несколько маленьких сизых дымков, поднимавшихся от прелых листьев. Это были фиалки, совершенно неожиданные в июле. Я снова вспомнил розы у конторы, огромное количество роз, нагревающих воздух.

— И что? — снова спросил я, больше не зная, о чем спрашивать.

— Это твоей дурочке! — сказал Цопе.

— А как я их ей привезу? — растерялся я.

— Ты не привезешь, а расскажешь. Так ей расскажешь, что у нее дрогнут ресницы! — заругался Цопе.

Вот. Так рассказать моей дурочке, то есть моей девушке, у меня не вышло. И если дрогнули чьи-то ресницы, так только мои — от обиды. Но сейчас разговор не обо мне, а о Схвило. Таким же синим дымком, синим букетиком фиалок вздымается она над отрогом. Я был в ней сто раз. И разбуди меня ночью — я без запинки, как стихотворение, закричу:

— Схвилосцихе метхутмет саукунеши Амилахвребис миер чемис твалта нугешад дадгмули ико!.. — ну, то есть крепость Схвило в пятнадцатом веке князьями Амилахвари была поставлена, она такой-то высоты и такой-то длины, столько у нее башен, и она видела то, думала это, пережила вот это. Люблю я ее, крепость Схвило. И Тетия знает. Но все равно ему не интересно.

— Ладно, вперед! — скомандовал я, направляясь в ту часть крепости, которая называется девятивратной.

Ежедневно было у нас — базар, крепость, музей Сталина, домой. Иногда еще заходили в музей Камо, музей боевой славы города, где висят фотографии наших погибших родственников. Иногда заходили туда-сюда. А в основном было — базар, крепость, музей Сталина, домой. И все — из-за Тетии. Есть такие люди. Вообще-то и не плохие. Но им не интересно. И они вечно плетутся сзади. И вечно отвлекаются на всякую ерунду, на какие-нибудь несчастные арбузы. И ни выпить с ними, ни закусить, не говоря уж о поездке в крепость Схвило. Хорошо хоть нашу-то крепость смотрят от каких-то своих щедрот. А она, наша крепость, — тоже ведь глаз не оторвать. Она по вершине огромной скалы плечи свои расправила и одной рукой подбоченилась. Если на нее из-за моста, с той стороны Лиахви, посмотреть, то можно подумать, что она подбоченилась. Идет враг. Идет, стенание и смятение в крепости предполагая, маленькую резню, а потом хороший пир предвкушая. Идет, подходит, глядит — а она подбоченилась! Зачешешь тут затылок. Да если учесть, что слово крепость только в русском языке женского рода, а здесь оно никакого рода, просто крепость да и все, то врагу при подходе к ней подбоченившейся что остается делать? — зачешешь тут затылок! И может быть, было между крепостями так, что одна крепость здесь — он, а другая — она. Например, наша крепость, насчитывающая возраста более двух тысяч лет, — он, а Схвило, изящная и юная, всего-то возрастом в четыреста годиков, может быть, Схвило — она. И наш на нее засматривается, тоскует, сердцем мается и однажды насмелится преподнести маленький букетик фиалок. Если вдумчиво историю читать — то ведь и об этом в ней написано.

Пошли мы — я и Тетия. И девять ворот крепостных прошли бы, как раньше проходили. Но между третьими и четвертыми воротами… да, между третьими и четвертыми воротами Тетия замер. Сначала от первых ворот пошли вправо вниз. Потом от вторых ворот пошли влево вниз. Потом от третьих — снова вправо вниз. Вправо — вниз, влево — вниз. Вправо — вниз, влево — вниз. И между третьими и четвертыми воротами Тетия замер. Шел-плелся сзади, ничем не интересовался. Но ступил на лестницу к четвертым воротам, ступил и замер.

Я тоже увидел. И даже раньше Тетии увидел. Но думал — удастся пройти мимо. Тетия же замер:

— Папа!

— Эх! — сказал я молча.

А Тетия уставился в угол крепости, где в теплой и мягкой тени зубчатой башни меж камней и мусора лежала облезлая гнойная собачка — издыхала. Ей, возможно, местные собаки сказали:

— Издыхать собралась? Иди в крепость. Там спокойно. И издохнешь, как герой, в крепости!

Собачка из последних сил пришла, увидела — правда, спокойно. Нашла место и легла. Все, — подумала, — издохну, как герой.

— Папа! — сказал Тетия.

— Эх! — молча сказал я.

Собачка услышала, виновато и кое-как голову подняла. Возможно, она подняла голову не виновато, а воинственно, с целью защиты. Возможно, наоборот — с просьбой не мешать ей, собачке, уходить в ее, собачью, загробную жизнь, которая, возможно, ничуть не лучше ее этой жизни, собачьей же. Вполне возможно, что было так. Но мне показалось — она подняла голову виновато.

— Э, да ладно! — мысленно сказал я.

А Тетия замер:

— Папа! — и разумеется, глазами — в собачку, и разумеется, догадываясь о том, что именно происходит. А догадываясь, разумеется, — порывом к ней и в рев: — Папа! Собачка умирает! — в смысле: папа спаси ее!

Верят. Верят и одного не понимают наши четырехлетние дети — невсесилия отцов.

Тетия порывом — к собачке, а я тем же порывом его — за шкварник, под мышки и на руки — стой!