Казачья бурса

— А вы — институтка! — вспылил Степан Иванович. — Благородная девица! Кому нужны ваши сантименты? И пошло все это к чертовой бабушке, если хотите знать!

— Вы что? Забыли Степу Катрича? — угрожающе тихо спросила Софья Степановна.

Степан Иванович сразу сбавил тон:

— Не напоминайте о Степке… Не губите моей репутации… прошу вас…

Мне, малышу, сидевшему под партой, стало смешно от того, что заведующий, которого все ученики боялись в школе, как огня, заговорил вдруг виноватым, просящим голосом.

— Ведь я тогда просто обезумел. Поверьте: в случае с Катричем виноват мой бешеный характер. И я прошу вас, Софья Степановна, не вините меня.

— Ну, полно, полно… — сердито проворчала Софья Степановна. — Не характер тут виноват. Все вы тут бурсаки! Противно с вами говорить. И благодарите ваших заступников, что все так обошлось с Катричем. А ведь вы могли быть хорошим педагогом…

— Я считал своим долгом строго наказать Катрича, — мрачно проговорил Степан Иванович и вышел из класса.

Я не удержался и чихнул под партой от пыли.

— Кто здесь?! — удивленно вскрикнула Софья Степановна. — Ну где ты? Вылезай.

Я вылез, красный, взъерошенный.

Софья Степановна удивленно уставилась на меня.

— Ты?! Зачем тут?! Почему не на перемене? Подслушивал, да?

Я молчал. Потом осмелел и спросил:

— Софья Степановна, Степан Иванович вас боится?

— Ну-ну… — Она потрепала меня по щеке. — Откуда ты взял, дурачок? Степан Иванович — твой учитель. Его надо уважать и слушаться… Марш во двор! Беги-ка, освежись!

— Вы сказали про Степку…

Софья Степановна нахмурилась:

— Иди, иди… Поиграй.

Я еще не читал Помяловского и спросил:

— А что такое бурса?

— Вот будешь хорошо учиться, читать будешь — узнаешь. — Софья Степановна погладила меня по голове. — Бурса — была такая духовная семинария. Бурсы давно нет, а бурсацкие порядки еще остались… Но ты на это не смотри, а учись… Беги-ка гуляй!

Она подтолкнула меня к двери.

Да, это были совершенно разные люди — Щербаков и Софья Степановна. Вообще учителей-«семинаристов» можно было сразу отличить от «классиков», окончивших классическую гимназию или учительский институт.

Первые презирали вторых, горделиво называя себя мужиками и разночинцами, и получали в ответ более утонченное, но не менее презрительное пренебрежение.

«Мы — труженики, мы сами в школах и печи топим, и золу выгребаем, не затыкаем носы надушенными платками, когда от учеников пахнет хлевом», — хвастали «бурсаки».

«Мы — цвет истинного просвещения и культуры. Мы — носители идей нового века, — говорили «классики». — Мы идем на смену невежественным семинаристам. Мы учим народ не щи лаптем хлебать, а подлинно интеллигентным нравам. Нам принадлежит будущее России».

Потом мне пришлось глубже узнать как тех, так и других. «Семинаристы» относили Софью Степановну ко второй категории и если открыто не выступали против нее, то только потому, что сила ее учительского авторитета, всеобщего уважения и любви к ней учеников и всего хуторского населения преодолевала неприязнь к ней.

Софья Степановна окончила частный пансион, и ей были свойственны черты так называемого «благородного воспитания», столь ненавистного «бурсакам». Но, приобретя хорошие манеры, знание французского языка и прочих «благородных» предметов, она вместе с тем не утратила любви к простому народу, и это выделяло ее из среды «классиков»-чистоплюев.

Она усвоила черты той интеллигенции, которая в шестидесятых годах прошлого века шла в народ и была готова обречь себя на самые тяжкие испытания ради народного блага.

Хождение «в народ» давно изжило себя, считалось бесполезным и даже смешным, но Софья Степановна сохраняла черты лучших народолюбцев, рассеивала вокруг свет своей души, слыла в хуторе примером вечного, неугасимого добра.

Законоучители

В церковноприходских школах, где на страже образования и нравственного воспитания стояли местные блюстители православия — набожные и невежественные попечители из купечества, атаманы и священнослужители, — затхлый дух постного благочестия внедрялся особенно настойчиво.

В нашей семье, как я уже упомянул, особенной религиозности не наблюдалось; может быть, потому, что в Адабашево не было церкви, отец и мать к церковным обрядам никакого усердия не проявляли, а к попам отец относился даже враждебно. До девяти лет в церкви я бывал редко, только когда матери надо было ехать к причастию.

И вдруг в школе, чего я совсем не ожидал, богомольный режим навалился на меня всей тяжестью. Первоклассники, еще не научившиеся хорошо читать, должны были зубрить молитвы — «перед учением» и «после учения», «Богородицу», «Отче наш» и многие другие.

Питая отвращение к заучиванию слово в слово любого текста, я должен был запоминать молитвы, смысл которых для меня долгое время оставался непонятным. Мудреные церковнославянские слова и целые обороты я повторял механически, и часто они принимали в моем сознании совсем иной, причудливый смысл, за который, если бы я его высказал, меня тотчас же вытурили бы из школы.