Казачья бурса

Паровую мельницу, доставшуюся ему от отца, он сдавал в аренду более умелому мастеру — мукомолу Таранову, вероятно, желая освободить себя от лишних хлопот и от возможности «прогара» — мельник Матвей Кузьмич был никудышный. На каких условиях арендовалась мельница, превышал ли доход от аренды прибыль от помола — мне так и не довелось узнать, но помню: Таранов так же не пошел в гору, он не разбогател и остался таким же механиком-вальцовщиком, каким был. Видимо, доход от мельницы был невысокий, завоз — небольшой. Кроме того, в хуторе уже входил к тому времени в полную силу другой мельник, с жестокой и хищной хваткой, — Михаил Семенович Светлоусов. Он поставил дело широко: его вальцовка оказалась более мощной, помол давала более тонкий, высокосортный, как говорил тогда, «нулевой». К тому же к мельнице он пристроил маслобойку, этим окончательно положил Рыбина и Таранова на обе лопатки, и те не выдержали конкуренции. Вальцовка Матвея Кузьмича стала хиреть, завоз сократился настолько, что она все чаще останавливалась. Зато технически более оснащенная мельница пришельца из среднерусских губерний иногороднего Светлоусова гремела на весь казачий юрт и окрестные волости. Сюда валили с возами светлозерной, как янтарь, гарновки и семечек чуть ли не все тавричане с окрестных хуторов и армяне из многолюдного села Чалтырь.

К тому времени, когда я поселился у Рыбина, вальцовка его уже приходила в упадок и сам Матвей Кузьмич смотрел на нее сквозь пальцы. Как видно, не лежало к мукомольному делу его сердце. Весь хозяйственный пыл он вкладывал в свой паровичок и молотилку и Аникия старался приноравливать к этому.

Какой-то взбаламученный, с кочевой хмелинкой в крови, был этот приземистый, толстогубый и темнокожий, как кавказец, казак. Иногда он подшучивал, что происходил из ногайской породы, а может быть, действительно его предки были калмыки или ногайцы. Ведь у низовских казаков нередко встречались и угловатые калмыцкие скулы, и чуть раскосые, широко расставленные глаза, и чрезмерно смуглая кожа — на востоке, по Задонью, казачьи станицы и хутора издавна тесно соприкасались с кочевьями калмыков и ногайцев.

Как только наступал февраль, Матвей Кузьмич начинал налаживать молотилку, готовиться к дальним походам и впрягал в это дело Аникия. Так, наверное, цыгане готовят к летним кочевьям свои будки и шатры.

На казачьи паи — свой и сына — Матвей Кузьмич давно махнул рукой: он так же, как и многие здешние казаки, сдавал их в аренду казаку-лавочнику Топилину. Из всей земли он оставлял в своем пользовании только сенокосы в лугах, полдесятины под бахчу и картофель да приусадебные левады под огородную овощь: огурцы, капусту и помидоры. Всеми огородами, бахчевыми и картофельными угодьями ведала суровая и жадная Неонила Федоровна. Она не знала устали и пощады к домашним — работала сама, как ломовая лошадь, и принуждала работать других…

А Матвей Кузьмич рад был ускользнуть и от домашней мелочно-хозяйственной сутолоки и от паровой мельницы, которая весной тоже надолго становилась на ремонт, и, чтобы не слышать нудных разговоров о «синеньких» и «красненьких» (баклажанах и помидорах), старался как можно скорее пуститься в скитания. Заранее, едва начинал созревать хлеб, он уже договаривался, у Кого из местных богатеев и соседних тавричан будет молотить.

И как только начинали жужжать в поле первые лобогрейки, Матвей Кузьмич утренней зорькой припрягал к паровичку, молотилке и заново окрашенному вагончику заранее присланных тавричанами волов и под бодрые крики погонычей «Цоб, цобе-рябе! Гей!» вытягивал свой агрегат в степь. После этого его и Аникия не видели в хуторе, пока не заканчивалась молотьба.

Наезжал он домой только изредка, чтобы попариться в хуторской первобытной баньке, отмыть дорожную и хлебную пыль…

Случалось, Матвей Кузьмич, благополучно отмолотив один-два тока, пускал вдруг в дело медный стаканчик, да так, что паровичок без его присмотра, расслабленно попыхтев, останавливался надолго. Хозяин тока чертыхался, тряс кулаками, пьяного Матвея Кузьмича вытаскивали из-под вагончика, окатывали холодной, прямо из степной криницы, водой и вновь приставляли к обессиленному, испускающему последний дух паровичку. Иногда дело налаживалось, а бывало и так — Матвея Кузьмича вновь находили в тени под вагончиком…

Тогда, вскочив на коня, мчался Аникий в хутор, к матери. На линейке, запряженной застоявшейся парой, Неонила Федоровна приезжала на ток, верст за десять-пятнадцать, к закуролесившему мужу. Рассказывали: прикатив однажды и найдя Матвея Кузьмича в блаженно-бесчувственном состоянии под вагончиком, она стянула с него штаны и, приказав двум наиболее сильным зубарям держать за руки и ноги, тут же отстегала его ременным кнутом…

Кончалась молотильная страда, и в конце сентября Матвей Кузьмич являлся вместе со своей запыленной молотилкой домой, черный от загара, как обгорелый пень, но здоровый и веселый. Он обнимал Неонилу Федоровну тут же, при домашних, приговаривая:

— Нилочка, милушка ты моя…