Казачий разъезд

А гетман продолжал стонать:

Жито поспело.
Дело приспело,
Придут жнецы жать,
Деток забирать.
Киги! Киги!

Голос у гетмана был тонкий, почти детский, а «Киги! Киги!» выкрикивал он пронзительно и неожиданно громко. Но когда Фаддей вышел, гетман замолк и поднял голову. Лицо его было пугающе спокойным, а взгляд линялых глаз твердым. Гетман посмотрел на Василия и вдруг подмигнул ему, а затем рассмеялся мелким, дробным смехом. И смех этот был еще страшнее, чем выкрик «Киги! Киги!».

— Ничего, — сказал гетман. — Живы будем — не помрем. Думаешь, так я тебе и поверил, будто ты книгу обо мне приехал писать? Ведь я не малое дитя. Многое и многих на веку своем повидал.

— А для чего же я здесь?

— Наверное, чтоб захватить меня или убить. Только вряд ли ты царем Петром подослан. Боюсь, что другими.

— Кем же?

— Да тебе это лучше знать.

— Но если я никем не подослан?

— Не может такого быть, — сказал гетман.

— Почему?

— Да потому, что кого-то ко мне обязательно должны были подослать. Странно, если этого не сделали. Это первое. А теперь и второе: глаза у тебя дерзкие. Не такие, как у художника. Но ты не пугайся. Ни в чем не переубеждай меня. Не хочешь говорить со мной открыто — твое дело. А я о себе скажу честно. Если мне сегодня кто и опасен, так не царь Петр, который во мне души не чает, а свои же казаки. Их я и боюсь. Вот я и хочу предложить тебе уговор. Если ты послан моими врагами, я это все равно узнаю, но не трону тебя. Поглядим, чья сила пересилит. Если швед победит московита, ему пойдем бить челом. Тогда я тебя не забуду. Если московит победит, что, думаю, сегодня богу противно, то и тогда я буду в выгоде.

— Я никем не подослан, — сказал Василий. — А если бы это даже было правдой, то какой смысл, ваша милость, вступать со мной в сговор, когда вам не страшен любой поворот событий?

— Не понял? я ведь тебе объяснил, что своих боюсь. Потому что им невыгодно быть ни под королем польским, ни под королем шведским, ни под царем русским. А и того хуже: им под гетманом тоже жить невыгодно. Скорее к царю пойдут, чем ко мне. Чует сердце, убьют меня не московиты, а свои же казаки. Смотрю я тебе в глаза и соображаю: уж не ты ли пришел ко мне, как Брут к Цезарю, с кинжалом под платьем?

— Разве ты меня растил и воспитывал, как Цезарь Брута?

— Это я неправильно сравнил, — согласился гетман. — Но о Бруте подумай. Какая ему выгода была убивать Цезаря, если тот его своим наследником назначил?

— Выгода одна: Брут не хотел, чтобы погибла Римская республика.

— А она все рано погибла. И сам Брут тоже погиб.

— Зато до последнего дня жил честным человеком.

— Глупо. Честных и нечестных людей не бывает. Просто у одних есть сила, чтобы делать то, что они хотят, а у других силы такой нет. Потому слабые и должны быть честными. Им другого не остается.

— Но Цезарь все же погиб. Погибла в конце концов и Римская империя.

— Все мы смертны. Раз умерли те, кто делал империю, кому она была выгодна, умерла и сама империя. Так ты все еще будешь отрицать, что подослан ко мне? Ты же себя выдал. Я специально заговорил о Бруте.

— А я специально о Цезаре! — ответил Василий.

— Ты не боишься, что я велю тебя схватить?

— Тебе лучше держать меня при себе. Тебе сейчас очень одиноко, гетман. Тебе хочется не убивать меня, а доказать мне, что ты прав, что иначе поступить не мог. Ты ведь обманываешь себя и других, будто ничего не боишься и от жизни уже не ждешь ничего. Не так это. Ведь человек бессмертен.

— В детях своих? У меня их нет.

— Не только в детях, но и в делах. И ты, Иван Степанович Мазепа, тоже хочешь жить долго, вечно. Потому и стихи пишешь. Потому и за молодость Мотри Кочубеевой ухватился. Потому и меня сейчас не пошлешь на смерть. Я тебе нужен для бесед, для того, чтобы осталось после тебя жизнеописание твое.

— Не хочу жизнеописаний! — закричал вдруг гетман и затопал ногами. — Не хочу никакого жизнеописания. И тебе велю голову отнять. Понял? Да, я боюсь смерти. И боялся ее всегда. А кто ее не боится? Ты? Врешь!.. Иди! Надоел!

Когда Василий ушел, Мазепа поднялся с лежака, походил по комнате, подергал реденькую бороду и вдруг произнес совершенно загадочную фразу:

— А что? Пусть будет так. Жизнь решит…

Фаддей сидел на табурете, поджав под себя ноги, смотрел прямо перед собой круглыми остановившимися глазами и что-то шептал. Если бы рядом с табуретом не валялись прохудившиеся уже сапоги, во всей этой картине было бы даже что-то мистическое и величественное.

— Что с ним было?

— С гетманом? Ничего особенного. Маленький спектакль.

— Но он так кричал!

— Недолго. Вскоре успокоился.

— Послушай, Василий, вот что мне не дает покоя: вдруг гетман, получив картину, не заплатит денег, а велит гнать нас вон? Такое может случиться?

— Деньги он тебе заплатит обязательно. Можешь не волноваться.