Казачий разъезд

Обычно сон освежал гетмана. На время проходили дурнота и головокружение. Случалось даже, что после сна Мазепа разрешал себе выкурить люльку[21] и выпить вина. Но сегодня, несмотря на маковый отвар и еще более крепкое зелье, принесенное Лукой, гетман до вечера лежал с открытыми глазами. Думал он о разном. А больше всего о том, что уж нельзя ему находиться в селе Салтыковой-Девице, хоть и хоромы здесь удобные, и октябрьское солнышко светит не в пример минувшим годам нежно и ласково, и на небе ни тучки, ни облачка. А все равно надо бы мчать в свой Батурин, созвать полковников, устроить большую раду, чтобы не он один решал, как быть дальше. Мало ли что случится! Вдруг строптивый швед внезапно повернет и, не дав генерального сражения, отправится выгонять русских из Ливонии? И хоть по сей день не было такого, чтобы Карл менял первоначальные свои решения, но и ему верить до конца нельзя. До Москвы он наверняка доберется, считал гетман. Сожжет ее. Кремль приступом возьмет. Да разве на том война кончится? Сто лет назад поляки чуть было не взяли Москву. А три года назад царские полки побывали в Варшаве. Кто знает, что случится завтра. Значит, надо выждать. Пусть жизнь сама решает. Царь Петр на том и надорвется, что стал всем навязывать свои законы. Себя погубит и державу свою развалит. Разделит ее Карл на разные княжества. Посадит в каждом из них на престол своих людей, как посадил на польский престол Лещинского. А затем эти маленькие страны, как встарь бывало, начнут ссоры и драки между собой… Понимал Мазепа и то, что жить самому ему осталось немного. Теперь, просыпаясь по утрам, он уже не мог, как раньше, легко спустить с лежака ноги, в минуту одеться и, наскоро умывшись, вскочить на коня. Стены комнаты кружили и плыли в глазах. Хотелось крепко стиснуть голову руками, чтобы остановить это безумное вращение. Гетман тянулся к серебряному колокольчику, чтобы призвать кого-нибудь. Но пальцы дрожали. Никак не удавалось схватить колокольчик за ушко с меховым помпоном. Бессильно падал на подушки, закрывал глаза и начинал прислушиваться к тому, что творят старость и болезни с его немощным уже телом. Стучала кровь в висках, болели сердце и грудь, похолодели левая рука и левая нога. Он шевелил дрожащими пальцами, изумляясь, что они ему еще повинуются, и творил про себя молитву. Затем принимался растирать затекшую ногу. Неужели смерть? Наверное, так она и подкрадывается к людям… Но в глубине души он не верил, что это уже его последний час. Нет, он жив! И дух его бодр, как никогда, и крепок, как даже в молодости не бывал. Теперь он, Иван Мазепа, умудренный опытом и знанием людей, готов творить дела большие. Он чувствовал себя умнее царя Петра, и гордого молодого шведа, и ничтожного клоуна на троне Августа, и нового польского короля — заикающегося бледногубого Станислава Лещинского. Вот если бы, сохранив свою мудрость, свою голову, обрести молодость Филиппа Орлика!

Гетман улыбался своим мыслям, понимая, как они нелепы, но на всякий случай еще раз творил молитву и гнал прочь от себя бесовские искушения. Но отчего при случае не помолиться, отчего в очередной раз не заверить царя Петра в верности его особе? Убытку от этого не будет. Зато всегда выигрывает тот, кто скрытнее, кто держит свои мысли и чувства за семью замками. В этом гетману приходилось убеждаться неоднократно. Абсолютно все — и покойный царь Алексей Михайлович, и князь Голицын, и царевна Софья, и Август II — были уверены, что на Мазепу можно положиться, что это верный и открытый человек. А сейчас так же думают швед Карл, царь Петр и пугливый Станислав Лещинский. Так с кем же он? Кому вправду верен?

— Самому себе! — произнес гетман и испугался звука собственного голоса: думать вслух — опасная и неудобная привычка. — Свят, свят, свят, спаси меня от напастей и врагов!

Но тут опять заныли левая нога и затылок. Тело мстило Мазепе за то, что он время от времени забывал о нем. Гетман поднялся, кряхтя сел на лежаке, позвонил в колокольчик, выпил еще отвару, затем молока с хлебом и велел звать художника и поэта. Они пришли. Тихие, вежливые, внимательные.

— Холст у тебя германский? — спросил вместо приветствия гетман у Фаддея.

— Голландский.

— Это хорошо. У них холсты самые лучшие. А краски?

— Тоже голландские. Но растираю и готовлю их сам.

— Вот я скоро, хлопцы, помру, а портрет останется. Будут люди смотреть на него и думать: что за человек был этот Мазепа? Что на уме таил? Что сказал, а чего сказать не успел? И все-таки странно, что портреты остаются, а люди умирают… Меня сегодня пчела укусила. Лекарь не знает, к добру или нет. И я не знаю. Интересно, в загробном царстве пчелы тоже водятся или там одни птички красивые летают и райские песни поют? Ты, поэт, что про это скажешь?

— Я ничего не собирался говорить. О загробном царстве мне ничего не известно.

— Вот как! — удивился гетман. — Ты говоришь только о том, что видел собственными глазами?

— Да.