Казачок графа Моркова

— Матушка графинюшка, у Васьки к рисовальному делу отменный талант. Из него толк большой будет вашим сиятельствам на потребу. — Он вынул из-за пазухи аккуратно завёрнутую в кумачовый платок тетрадь. — Сами извольте взглянуть — всё его рука.

— И глядеть не стану, — сказал Ираклий Иванович. — Крепостной — да в рисовальщики! Ну рассуди ты сам, чудак этакой, на что мне в хозяйстве рисовальщик понадобится? У нас в кондитере надобность. А в рисовальщике какой прок?

— Воля ваша, — настаивал управитель, кажется не сознавая неприличия подобного поведения. — Воля ваша, а я по малому разумению своему полагал: коли Васька в люди выйдет, он себя и оброком большим оправдает.

Морков снисходительно усмехнулся:

— Мы с графиней в оброке нужды не имеем, любезный. Нам челядь толковая надобна.

— Ступай себе с богом, — сказала Наталья. — Об сынке не печалься.

— Прощенья просим, ваше сиятельство, — пробормотал управитель осипшим голосом, бережно упрятал тетрадь и, согнув плечи, пошёл прочь…

В гардеробной Васю обрядили в синий казакин, обшитый галуном, такого же цвета шаровары и красные сафьяновые сапоги.

Потом Гришка отвёл его в просторную полутёмную прихожую, где ставни закрывались, чтобы защитить от солнца дорогие штофные обои.

— Стань туда, дожидайся, — сказал Гришка.

— Чего дожидаться-то?

— Прошка придёт. Он те растолкует что к чему.

— Прошка? — переспросил Вася и вспомнил паренька, которого видел утром в дверях. — А где он есть, Прошка?

— Он при барине занимается. Мух отгоняет, — ответил Гришка, прикрывая за собой дверь.

Вася смешливо сморщил нос.

— Занятие! — Он так и не успел спросить у Гришки, пошутил ли тот или при барском дворе и правда была такая должность — мух отгонять.

Сквозь щёлку ставней на пол падала жёлтая полоска. Пылинки плясали в голубоватом луче. На стене висела картина, но какая, что на ней, в полутьме не разглядишь.

Дверь тихонько открылась. В прихожую опасливо, на носках, скользнул Прошка. С минуту ребята молчали, приглядывались друг к другу.

— Тебя как звать-то?

— Васей. А тебя?

— Прошкой.

— Ну как, всех мух разогнал?

— А ты почём знаешь?

— Гришка сказывал.

Прошка весело оскалил зубы.

— Теперь его сиятельство захрапеть изволили. Хоть овод за нос цапни, не услышат…

Оба паренька рассмеялись.

— Ну сказывай, каку работу делать? — спрашивает Вася, вспоминая Гришкины слова.

— Каку те работу? Знай постаивай, покеда не покличут, и всё.

— Ой ли?

— Вестимо так.

— Ну и работа!

В доме сонная тишина. Господа отдыхают между завтраком и обедом. Челядь ходит на носках. Жарко. Вася мается в суконном казакине.

— Ребята на деревне, поди, уже по второму разу искупались. Сбегаем, Прошка? Речка недалече.

— Что ты! Что ты! А коли покличут? Отлучаться не велено.

Вася вздыхает, потом подходит к окну. Сквозь щель видна клумба, пышный розовый куст в цвету.

— Розаны какие аленькие! Дух от них, поди, хороший.

— Ступай на место, — наставительно замечает Прошка. — Не велено от дверей отходить. Гордей Титыч осердится.

— Цельный день так и стоять?

— Цельный день, покеда не покличут.

— Одуреть можно.

— И то.

— Эх, кабы нас с тобой, Прошка, в ученье отдали!

— Меня отдадут, — хвалится Прошка. — Графу лекарь дворовый надобен, а я грамотный. Так посулился в Москву меня отправить к лекарю в науку.

Вася рассказывает про школу в Новгороде, где он обучался грамоте, про дьячка Пафнутьича, у которого на квартире стоял.

— Сердитый он? — любопытствует Прошка.

— Пафнутьич? Не, добрый. Он ко мне как отец родной. — Вася улыбается. — На носу бородавка с горошину, другая — на щеке. А бородёнка козлиная… Прошка, слышь… Уголька нет ли где?

— На что он те? Тама, в людской, чугунок с угольем для самовара. Погоди, я духом…

Размашистые угольные мазки смело ложатся на чисто выбеленную стену.

— Ахти! Что делаешь? — шепчет перепуганный Прошка. — Нешто можно стенку марать?

Но Вася не слушает. Его рука с углём так и ходит по стене, проводя новые линии и чёрточки.

— Ус ёжиком топорщится, — бормочет он. — Во! Ухмыляется Пафнутьич… И зуб единый под усами кажет. А левый глаз у него противу правого меньше. Во!

— Ай да рожа! — с уважением говорит Прошка. — Ну и образина! А видать, добрый…

— Прошка!

Прошка не слышит.

— Ишь ухмыляется… Ну как есть живой.

— Прошка! Васька! Куда запропастились?

Гордей Титыч мелкими шажками вбежал в людскую.

— Его сиятельство кличет, а вы… — И, сейчас только заметив ухмыляющуюся со стены рожу дьячка, задохнулся от гнева: — Ахти, батюшки! Стенку замарали! Кто? Кто это?

— Пафнутьич это, — объясняет Вася, повернув к дворецкому сияющее, перепачканное чёрным лицо. — Дьячок с Новгорода. Я у него на квартире стоял.

Костлявые пальцы впились в Васино ухо:

— Я тя научу стенки марать! Пострелёнок эдакий! Намедни стенку выбелили, а он накося!..

Вася от боли прикусил губу. Гордей Титыч сжалился, разжал пальцы.

— То-то! Вдругорядь поумнее будешь. Гришка, Гришка! Тащи скореича мокру тряпку! Вишь, Васька стенку углём замарал.