Казаки долго не живут

Услыхав голос Палия и шум борьбы, казак бросился в сени, но дверь оказалась запертой снаружи. Выбил окно и выскочил во двор. Здесь никого не было, вокруг стояла немая, тревожная тишина, и только быстро удалявшийся топот копыт нарушал ее.

Казак бросился за хутор к отряду. Поднял Тимка.

– Батька!

– Что батька? – крикнул Тимко. – Где батько?

– Похитили! Ушли по дороге от хутора.

– Хлопцы, в погоню! – крикнул Тимко проснувшимся от шума казакам.

Проскакав версты две, Тимко с казаками никого не обнаружили.

XLVI

Каждое лето под окнами у Федосьи пестрели грядки с рутой, кручеными панычами, мятой. Любил Палий дышать этими запахами в ясные, погожие вечера, сидя с люлькой у открытого окна. Но этой весной не сажала цветов Федосья, на черных грядках тоскливо шелестели рыжими пожухлыми листьями сухие прошлогодние стебли.

Опустив голову на руки, сидела у порога Федосья, тут же рядом на молодой траве расположился слепой кобзарь и перебирал пальцами тоскующие струны своей кобзы. Немного поодаль, стояли другие слушатели – местные жители, преимущественно женщины, девушки да дети.

– Яку ты, дедушка, показаты хочешь? – спросила Федосья, когда, наконец, кобзарь настроил свою кобзу.

– Та Великодню ж, люди добри, – отвечал кобзарь, не поднимая своего слепого лица, – бо сегодня, кажуть люди, святый Великдень.

– Та Великдень же, старче Божий.

– Так и я Великодню.

Старик откашлялся, побежал привычными пальцами по струнам и визгливым старческим голосом затянул:

Ой, що на Чорном мори,
Ой, що на билому камени,
Там стояла темная темница,
Ой, що у тий-то темници пробувало симсот козаков,
Бидных невольникив.
То все тридцать лет у неволи пробувают,
Божого свиту, сонця праведного в вичи соби не выдють.

И он поднял свои слепые глаза к небу, как бы желая показать, что он, слепорожденный, может созерцать «праведное солнце», а «бидни невольники» лишены и этого.

Глубоко подействовал припев на слушателей, чем-то священным, казалось, веяло на них и от этих понятных всем горьких слов, и от этого скорбного, тихого треньканья. Федосья вся задрожала, когда до слуха ее долетели слова: «тридцать лет у неволи.»

– Мати Божа! Спаси и освободи Палия, – тихо простонала она, в воображении которой встал ее муж Палий, недавно захваченный поляками.

А старик, чутким ухом своим уловивший и этот невольный стон женщины, и едва слышные вздохи других слушательниц, продолжал, разом возвысив дребезжащий голос до октавы:

Ой тоди до их дивка-бранка,
Маруся-попивна Богуславка
Пригождае,
Словами примовляла:
«Гей, казаки,
Вы бидни невольники!
Угадайте, що в наший земли християнський
За день тепер?»
Що тоди бидни невольники зачували
Дивку-бранку,
Марусю-попивну Богуславку
По речам познавали
Словами промовляли:
«Гей, дивко-бранко,
Марусю-попивно Богуславка!
Почим мы можем знати,
Що в наший земли христянський за день тепер,
Бо тридцать лит у неволи пробуваем,
Божого свиту, сонця праведного у вичи соби не видаем,
То мы не можем знати,
Що в наший земли християнський за день тепер».
То дивка-бранка
Маруся-попивна Богуславка
Те зачувала,
До козакив-словами промовляла:
«Ой, козаки,
Вы бидни невольники!
Ой що сегодня у наший земли християнський
Великодная суббота,
А завтра святый праздник роковый день Великдень».

Стон прошел по всему сборищу добрых слушательниц. С последним визгом струны, словно оборвалось у каждой из них сердце.

Федосья стояла, как окаменелая, не чувствуя, как из широко раскрытых глаз катились крупные слезы и капали на красивые крашенки, которые словно замерли в ее руках.

Около слепого кобзаря сидел маленький хлопчик. Это был вожатый слепого бродяги и его «лихоноша». Хорошенькое лицо ребенка, которое, по-видимому, ни разу в жизни не было обмыто заботливыми руками любящей матери, непокрытая головенка со спутавшимися прядями никогда не чесаных волос, босые ноги, вместо сапог обутые в черную кору засохшей грязи – все это буквально «голе и босе», само напрашивалось на сожаление и участие. А между тем, ребенок беззаботно играл красным яичком, не обращая внимания ни на вздыхающих слушательниц, ни на плачущую кобзу своего «дида».