Казаки на Кавказском фронте 1914–1917

Мистулов, видимо, почувствовал, что зарвался. Шоссе изгибом сворачивало к туркам. И он, наш доблестный командир, ища спасительного исхода, отклонился от шоссе вправо и уже во весь опор своего прыткого коня бросился под этот отрожек кряжа. За ним бросились те, кто следовал позади, в пропасть… Под сокрушительным огнем турок, с разбега воткнувшись в отрожек, Мистулов быстро сбросился с коня. Я последовал за ним. Его конный вестовой — высокий рыжебородый казак Кандыбин — тоже. И едва он сделал бросок своего большого тела вперед, чтобы подхватить повод коня командира, как я услышал рядом с собой так неприятное — чвяк!.. И Кандыбин, закрыв глаза и приложив левую руку к груди, беспомощно повалился всем телом назад. Я все же успел подхватить его за талию, как и схватить поводья трех коней. Мой вестовой — молодецкий казак Федот Ермолов — и головные ординарцы 1-й сотни, казаки-станичники Егор Крупа и Петро Кукиш, подхватили убитого, оттянули чуть назад и положили на землю, головой к туркам. Он был уже мертв: пуля угодила ему в самое сердце.

За нами карьером неслась головная 1-я сотня подъесаула Алферова, накопляясь под бугорком, и казаки мигом валились со своих седел. А в это время огонь турок бушевал над нами…

Мистулов, соскочив с коня, повалился сразу же на левый бок, а потом на спину и… замер.

С ординарцами, убрав тело Кандыбина, я бросился к командиру.

— Господин полковник, вы ранены?! — быстро спрашиваю его.

— Не-ет… я та-ак… — как-то беспомощно и тихо ответил этот героический человек.

— Господин полковник, ваш вестовой Кандыбин убит, — докладываю ему.

— Што-о-о? — громко протянув и подняв голову, переспросил он.

— Кандыбин убит, — повторяю ему.

— А-а-а… — беспомощно протянул он, закрыл глаза и вновь повалился на спину.

Все это произошло так скоропалительно, даже быстрее по времени, чем это пишется. Нить бешено скачущих казаков к нам оборвалась, и обнаружилось, что за нами последовала только головная сотня, а остальные пять словно провалились сквозь землю.

Быстро ползу на карачках к командиру и докладываю ему об этом. Мистулов на это никак не реагирует и только коротко отвечает — «хорошо». А что означало это «хорошо», я вначале не понял. И понял только в следующие минуты.

Под этим незначительным отрогом, под его защитой, в полумертвом пространстве, сосредоточилось до 150 лошадей и казаков. Казаки свалились с коней, все залегли, кто как мог, укрывшись от жесточайшего огня турок, держа лошадей в поводу, боясь приподняться. Глубина этого мертвого пространства доходила только до половины роста лошадей. Уже валялось на земле несколько убитых и тяжелораненых. Из страха быть убитым казаки не снимали с них седел. Пули турок пчелиным роем неслись над нашими головами и жестоко рыли гребешок отрога, обдавая нас пылью и каменистыми осколками. О том, чтобы занять цепью казаков этот гребешок, не могло быть и речи: огонь турок смел бы в один момент всех, кто там показался бы.

Это наше полумертвое пространство было настолько мало, что 150 коней едва вмещались в нем. Осмотревшись, я тогда лишь понял слова командира — «хорошо». Это означало: если бы весь полк последовал сюда — полная катастрофа.

Всем было страшно, даже и самым храбрым. И казаки, скорчившись у ног своих коней, искали хоть какого-нибудь укрытия от огня турок, не имея никакой возможности им ответить.

Казачьи кони… они под несмолкаемый визг смертоносных пуль, видя кровь убитых, как-то несчастно сгорбились, нервно вздрагивали и, опустив свои головы, сосредоточенно чего-то ждали.

1-я сотня считалась в полку лихой, дружной и храброй. Ее составляли казаки станиц Кавказской и Ильинской. И вот, несмотря на столь лестную аттестацию, сейчас казаки находились в каком-то беспомощном испуге. Они даже переговаривались между собой шепотом.

Хорунжий Коля Леурда подполз ко мне на карачках.

«Я хочу быть убитым в бою… а не убьют — сам застрелюсь», — не раз говорил он мне, разочаровавшись в жизни…

Теперь этот храбрый, умный, хорошо воспитанный и остроумный офицер подполз ко мне, стараясь ввиду крайней опасности быть ближе к своему другу.

Он молча смотрит на меня. Его красивые карие глаза, всегда блестящие и веселые, сейчас были совершенно бесцветными, потухшими и словно ничего не видящими. Умный человек, с очень чуткой душой, он понял, что мы попали в западню и спасти нас может только случай.

Чувство страха за жизнь дошло и до его смелого сердца. У моих ординарцев-станичников Крупы и Кукиша тоже были такие же глаза, как и у хорунжего Леурды. Возможно, такие же были и у меня, но я был занят, и это отвлекало от переживаний.

Все казаки примолкли, и только 36-летний подъесаул Алферов не унимался среди казаков своей сотни.

Маленького роста, сухой, тщедушный, большой кутила в молодости — теперь он совершенно остепенился, живет аскетом, очень строг с казаками, не всегда справедлив к ним.