Казаки на персидском фронте (1915–1918)

Вот тут и есть загвоздка. Послушай, мой дорогой папа! Теперь в Персии неплохо. Даже обратное. Тут тепло (в тени 10–12 град.), а на солнце так просто жарко. Следовательно, климат пока уж наверное лучше, чем в Петрограде или даже в Москве. Плохое время начнется лишь в конце апреля. Я тебя очень, очень прошу не настаивать на моем переезде из Персии до апреля месяца. Потом уж, отложив вопрос климата в сторону, я должен сказать мое твердое мнение и даже убеждение, что чем меньше пока просить у Их Величеств относительно меня, тем лучше.

Потом еще есть вещь, которая говорит в пользу моего желания остаться здесь. А это политическая сторона. Я тут так далек от шума и грязных сплетен и пересказов. А если буду даже в Усове, – я сразу попаду опять в центр публичного внимания и толков. Ты, конечно, согласен со мною, что этого надо избежать во что бы то ни стало! Правда?

А когда наступит апрель, пройдет еще месяц, шум еще немного подтихнет, и тогда мой переезд в Усово пройдет незаметно. А климатически разница между жарким югом и нашей северной весной будет гораздо меньше, чем теперь, в марте.

Вот, родной мой друг, главные причины, которые побудили меня просить о том, чтобы пока меня оставили бы здесь. Я тебя, милый, уверяю, что здесь в Казвине, совсем не плохо. Даже комната моя лучше, чем в Могилеве!

Потом, мне хочется тебе сказать одну вещь, да боюсь, что можно меня будет обвинить в сентиментальности. Я хочу сказать тебе, что письма твои меня каждый раз больше и больше трогают. И не теми словами, которые там написаны, а той любовью, той громадной нравственной поддержкой, которая сквозит между строками. Читая твои письма, вся душа идет к тебе, мой родной папа, мой милый друг. Я сознательно называю тебя другом, потому что ты мне не только отец, а и близкий, близкий друг. Есть вещи, которые трудно иногда сказать отцу, но другу не только не трудно, но даже бесконечно приятно. Так и мне с тобою. Поэтому-то мне так легко говорить с тобою.

Я редко говорил тебе такие вещи, как-то трудно было это словами выразить, а теперь потянулась душа к тебе и я все сказал… Мог бы много еще сказать, да, пожалуй, места не хватит. Да потом я знаю и чувствую, что ты меня поймешь! Не правда ли? Ну, за сим, тепло и нежно обнимаю мамочку. Напрасно она думает, что мысли мои восстановлены против нее. Если бы она знала, как часто я думаю о ней, и скажи ей, что ее теплое и откровенное участие, тогда когда Вы были у меня на Невском, я не забуду. Храни Вас, родные мои, Господь Бог. Давайте все перекрестимся, и твердо помолившись, укрепим свою веру, свою надежду на то, что после тяжелой грозы, настанут дивные, солнечные дни.

Прощай папа родной, до следующего письма. Крепко, крепко тебя целую и очень, очень люблю.

Твой «персидский изгнанник»

Дмитрий.

P. S. Значит, мои мысли относительно моего возвращения ты поймешь. Не правда ли!

Я знаю и страшно ценю, что ты хочешь мне помочь, но уж верь мне! Теперь, пока здесь еще не опасно, лучше тут оставаться! А в конце апреля будет видно.

ГА РФ.Ф. 644. Оп. 1. Д. 170. Л. 35–40 об. Автограф.

№ 4

Казвин. Персия. 19 марта 1917 г.[81]

Нежно любимый, мой дорогой папа. Вся душа, все мысли, ежечасно, ежеминутно летят к тебе! Храни и огради тебя Господь Бог.

Да! Страшное, тяжелое время переживает теперь Россия в целом и все люди, в частности. Старый строй должен был неминуемо привести к катастрофе. Эта катастрофа наступила. И осталось лишь надеяться на то, что свободная Россия, сознавая все свои силы, вышла бы из этих ужаснейших событий с честью и с достоинством. Лозунг теперь всем должен быть: все для победы, все для войны! Очень страшно думать, что лозунг этот может замениться другим: «революция ради революции». И тогда конец!

И снова хочется мне сказать тебе, что мысли мои с тобою, всегда и постоянно. Лишь бы здоровье твое выдержало бы, а там, что Бог даст.

Что касается моих планов, то скажу тебе следующее. Я вперед уверен, что ты согласишься со мною и с моими мыслями.

Дело в том, что когда здесь мы узнали о перевороте, первая мысль была о тебе, о том, что я непременно должен ехать назад. Но потом, подумавши, я переменил мнение, и вот почему. Ты знаешь, папа, что я так подумал. Если бы моментально после падения старой власти припер бы в Петроград, это было бы с моей стороны страшным хамством по отношению к бедному Ники, да потом и слишком поспешно даже по отношению к новой власти. Все газетные заметки о том, что Керенский мне сообщил о возможности вернуться, до сего дня, т. е. до 19 марта, не оправдались.

5 марта я получил телеграмму от Миши, в которой он меня спрашивал: «Куда и когда я думаю ехать». На эту телеграмму я ответил следующее. «Тебе известно, что мой отъезд в Персию был вызван волей твоего брата. Без категорических указаний, оставить место своего пребывания не считаю возможным. От кого получу эти указания – не знаю».