Казаки-разбойники

На стене фотография в раме из блестящего дерева: Сонина мама в чём-то белом и пышном, как мыльная пена, сидит на стуле с высокой узкой спинкой. А Сонин отец в чёрном пиджаке стоит рядом и руку положил ей на плечо. Вид у него недобрый, и руку он положил тяжело, даже на фотографии видно. «Интересно, — думает Любка, — если бы Сонина мама знала, какой он станет, она бы всё равно вышла за него замуж? Или нет? А моя мама вышла бы за папу, если бы знала, как потом будет? А если бы не вышла, то, значит, я была бы уже не я, а кто-то совсем другой? Но разве так может быть? »

Соня открыла большой фанерный ящик от посылки, в крышке были дырочки. И оттуда, как в цирке, выскочила небольшая белая курица с розовым гребешком и жёлто-серыми ногами. Она прошла на середину комнаты, повертелась на месте, разминая спину, и посмотрела на Любу сбоку, повернула голову не к ней, а от неё; глаз у курицы был маленький, как жёлтая бусинка, и глупый. Соня вынула из шкафа бумажный пакет и посыпала на расстеленную газету пшена. Тогда курица, не обращая внимания на девочек, стала клевать быстро и равномерно, шурша по газете своими жёлтыми лапами.

—      Ешь, беленькая, ешь, миленькая, — приговаривала Соня, — летом опять гулять поведу, на травку...

Курица клевала и клевала, а Соня всё подсыпала пшена на газету.

—      Давай в шашки играть, — предложила Соня. Она вытащила откуда-то из-за кровати деревянную шахматную доску, погремела шахматами. — Шашек нет, можно играть шахматами.

Больше всего Любка не любила проигрывать, но у Сони выиграть было невозможно. Всегда вялая, немного даже сонная, она и на доску почти не смотрела и двигала фигуры небрежно и неохотно, но всякий раз выигрывала и смотрела на Любку выпуклыми грустными, чуть виноватыми глазами. Девочки сидели на продавленном диване, из которого торчали какие-то стружки и пакля. Доска лежала немного криво, и шахматы то и дело съезжали, как с горки, и Любка поправляла доску, а Соня не поправляла, ей и так было хорошо. Шуршала по газете тёмно-жёлтыми ногами курица, беспорядок в доме навевал мир, и Соня, ничем не озабоченная, неторопливая, тоже навевала мир. Так бы и сидела у неё. Они сыграли несколько партий в «поддавки», потом в «уголки», и только тут Любка спохватилась :

—      Ой, что же я сижу? Мне же надо бежать. Нам вчера телефон поставили, теперь мама звонит, наверное, сто раз, а меня нет и нет!

Соня подхватила курицу на руки и вышла в коридор провожать Любку. Курица опять резко отвернулась — это она посмотрела на Любку на прощание.

—      Соня, я ещё к тебе приду, — сказала Люба. — Хочешь, я буду за тебя заступаться?

Так говорили мальчишки во дворе и в школе, это были не девчачьи, а мальчишечьи слова. Но всё равно Любке захотелось их сказать. Соня улыбнулась и ответила:

—      Хочу.

У ТЕЛЕФОНА

Люба быстро-быстро шла по Плющихе. Начинался ранний зимний вечер. Ещё светло было на улице, и в окнах не горел свет, но что-то такое было в воздухе синеватое, неуловимое, оно было не высоко, а где-то между домами, в поворотах переулка, и от этого возникало в сознании слово «вечер». Хотя часы на остановке показывали, что ещё день.

Люба тащила тяжёлый портфель, от этого она шла не прямо, а немного зигзагами — получалось, что портфель тащит её.

Она вошла во двор и сразу увидела, что навстречу ей идёт быстрой походкой горбатый управдом Мазникер. Он шёл, как всегда, деловито и смотрел вдаль, как будто самое главное его дело не там, где он сейчас, а далеко, совсем в другом месте. Но около Любы Мазникер вдруг остановился, повернулся всем туловищем и посмотрел сквозь затуманенные очки:

—      Олово из котельной утащили. Ты в курсе?

—      Нет, что вы! — Любка так затрясла головой, что помпон на шапке застукался об макушку. — Я не в курсе.

—      Всё равно найду, — сказал Мазникер, — и тогда посмотрим.

«А вдруг он всё видит по глазам?» — подумала Любка и почувствовала, что краснеет. Она поскорее нагнулась и стала развязывать шнурок на ботинке. А портфель с оловом лежал рядышком, на снегу. А что, если Мазникер вдруг догадается, схватит и заглянет? Но когда Любка, два раза завязав и снова развязав шнурок, посмотрела, Мазникера уже не было рядом. Он мелко шагал в самом конце двора, не в такт размахивая длинными руками. И вдруг Люба подумала, что если бы управдом обо всём догадался, то было бы даже лучше. Кончилось бы мучение. Что будет, то и будет. Может быть, догнать Мазникера и всё ему рассказать? Но подумать легко, а сделать трудно. Она осталась на месте, а управдом ушёл.

Люба открыла дверь квартиры и сразу сунула олово за сундук Устиньи Ивановны. Днём она боялась оставлять его в квартире: вдруг Устинье Ивановне вздумается делать уборку и отодвигать сундук. Но вечером олово спокойно могло лежать за сундуком.

В комнате длинно звонил телефон.

—      Алло! — закричала Люба. — Я слушаю!

—      Что ты кричишь? — негромко и сердито сказала мама. — Где ты ходишь? Я звоню уже пятый раз.

—      Дополнительные занятия, — сказала Любка, — всех оставляли. Мам, я тебя хорошо слышу. А ты меня?