Казанова

Тем временем Казанова переживал не лучшие дни. Страх вновь впасть в немилость и быть отправленным в изгнание не оставлял его ни на минуту. Каждое утро внутренний голос нашептывал ему: новая ссылка неминуемо будет означать, что он больше никогда не увидит Венецию. И Казанова исписывал лист за листом, критикуя пороки, присущие человеческой натуре, и не указывая ни на кого конкретно. Отчеты его более всего напоминали хвалебные трактаты во славу ханжества и лицемерия и нисколько не походили на доносы. Временами ему чудилось, что Венеции угрожает внешний враг, и тогда он принимался расписывать потенциальных противников Республики и изобретать всевозможные способы ее обороны. Его стали почитать визионером, однако докладам этим значения не придавали. А когда пустые рассуждения его вконец наскучили, было решено отправить его в Триест — наблюдать за маневрами австрийцев, стремившихся поставить под контроль порт Фьюме (теперь Риека), находившийся на подвластной Республике территории Далмации, угрожая тем самым торговым интересам венецианцев.

Вернувшись из Триеста, Казанова продолжил лихорадочно писать отчеты. С гневом обрушился он на книгопродавцев и читателей, дерзавших продавать, покупать и читать нечестивые сочинения Вольтера и Руссо, переводы трактатов Спинозы, не говоря уже о сочинениях Макиавелли или Аретино. Еще большее возмущение вызывали у Казановы студенты художественной академии, дерзавшие рисовать обнаженные тела натурщиков и натурщиц. Прилежание Авантюриста в сочинительстве инвектив было поистине похвальным, однако у всех, кто знал Казанову ранее, оно вызывало только усмешку. Чем больше он старался, тем меньше верили в его искренность. Его это обижало; страшный призрак изгнания, беспрестанно витавший над ним, вселил в его душу такой панический ужас, что временами он сам начинал верить тому, что сочинял по долгу службы. Желчное настроение Казановы нашло свое отражение в анти-вольтеровском памфлете «Размышления над похвальными словами господину де Вольтеру» (1779), где он ядовито и небеспристрастно высмеивал изданное французами собрание академических похвал скончавшемуся год назад великому просветителю, которого продолжала оплакивать безутешная Европа. Сознавая, что подобное сочинение не принесет ему славы, он, выливая на его страницы всю накопившуюся за многие годы неприязнь к Вольтеру, надеялся, что оно сослужит ему полезную службу в глазах инквизиторов, ибо в Венеции, как и во многих других европейских государствах, книги Вольтера были внесены в списки запрещенных. Ремесло доносчика ему явно не давалось, и он хотел доказать свою благонадежность хотя бы как критик и полемист. Памфлет никому не понравился, и Казанова пожалел, что потратился на его издание.

Подавленному состоянию Казановы в немалой степени способствовал его новый образ жизни. Привыкший сорить деньгами, быть центром внимания общества, окружать себя красивыми женщинами, посещать увеселения и театры, он теперь жил скромно, редко появлялся на людях, а на спектакли ходил по долгу службы, дабы иметь повод очередной раз разразиться возмущенной речью против падения нравов.

Приставленный шпионом к римскому консулу Агостино Дель Бене, Казанова последовал за ним в Чезену. Там обнаружилось, что консул приехал туда не по дипломатической надобности, а к своей тамошней любовнице. Сам же Казанова встретил в Чезене свою давнюю приятельницу, танцовщицу Бинетти, и та тотчас вовлекла его в вихрь развлечений: балы, празднества, концерты, танцы, ужины. После долгого перерыва Авантюрист вновь вернулся к прежней, привычной для него жизни и, забыв об инквизиторах и старости, веселился от души. Донесения, писанные им в театрах во время антрактов и перерывах между званым обедом и интимным ужином, отличались краткостью и бессодержательностью. Когда же поставленные над ним инквизиторы призвали его к ответу, он, оправдываясь, написал, что всеми способностями своими, всеми знаниями и силами, всем сердцем и умом желал бы он послужить Республике, но, кажется, всего этого ей не требуется. А ремеслом шпиона он заниматься не обучен. Пленник страха вырвался на свободу и стал дерзить сильным мира сего. Ему простили эту дерзость, понимая, что он, вернувшись, сам пожалеет о ней.