Казанова

Но потом… Джакомо нетерпеливо натянул поводья. Быстрее! Кляча не послушалась и припустила тяжелой рысью, только когда он несколько раз пришпорил ее каблуками. Рысь — вот наилучший ритм для зрелой любви — не суматошного перепихивания юнцов, а утонченных, но отнюдь не вялых ласк, какими опытный мужчина может одарить женщину. Нужно покрепче ее обхватить, сжать в объятиях, чтоб не упала при чересчур резких движениях, почувствовать под ладонями ягодицы. И вот она уже выпрямила ноги, как и он свои, вдавила лошади в брюхо, несущееся над землей, над травой и камнями, среди брызг грязи. Теперь до боли напрячь бедра, чтобы не вылететь из седла. Что это: еще наслаждение или уже борьба за жизнь?

Еще… Да, это должна быть Бинетти с ее подвижной дырочкой; она внезапно выскользнет из-под него, перевернется над лошадиным крупом и выпятит ягодицы. Он шлепнет кобылу по заду влажной от пота ладонью, и они помчатся бешеным галопом. Тогда он снова войдет в нее, проткнет чуть ли не насквозь, заполонит собой каждый уголок ее тела и заставит прокричать все слова любви, какие известны миру. А потом будь что будет — пусть они захлебнутся воздухом, со свистом летящим навстречу, пусть на них упадут с головокружительной скоростью проносящиеся мимо деревья, пусть их оглушит храп лошади и зальет срывающаяся с ее морды пена.

Джакомо услышал испуганное ржанье кобылы, увидел, как ее хребет странно изогнулся, клонясь к земле, и почувствовал, что какая-то могучая сила выдергивает его из седла. Больше он уже ничего не видел, ничего не слышал и ничего не ощущал. Когда очнулся — не зная, где он: в аду или пока только в чистилище, — увидел над собой озабоченные, испуганные мордашки Этель и Сары. Откуда они взялись? Заметив, что он открыл глаза, девочки так просияли, что Джакомо поспешил зажмуриться. Нет, это, наверно, рай. Откуда-то издалека донеслось жалобное ржание. Земля? И вдруг все понял. Он упал с лошади. Просто упал. Значит, все же земля.

Совершенно напрасно, размышлял Казанова несколько часов спустя, совершенно напрасно он согласился взять девчонок. Одному Богу известно, чем это обернется, а у него и своих забот предостаточно — как тут справляться с чужими? Путь далекий, страна дикая, ехать не на чем — не на этой же подводе явиться в Варшаву! — вокруг все больше вооруженных людей, а он проявляет такое легкомыслие. Сперва дал волю лошади, затем сантиментам… Забыл, сколь серьезное дело — борьба за жизнь, глупец, подумал о себе, как о ком-то постороннем. Обернулся, несмотря на боль в правом плече, — девочки молча прижимались друг к другу, словно перепуганные цыплята, и казалось, ничего хорошего не ждали. При первом удобном случае он отошлет их обратно. Жаль, что не отослал сразу.

Но что сделано, то сделано. Согнав возницу с козел — пусть займется своей норовистой кобылой, — Джакомо ухватил левой рукой поводья — левой, потому что правая болела при каждом движении. Иеремии пришлось сесть и подвинуться, чтобы Этель и Сара могли примоститься с ним рядом. Так и ехали.

Увидел бы его сейчас кто-нибудь из друзей или врагов… Он, король салонов и спален, дворянин до мозга костей — пусть не по рождению, дворянское звание заслужено жизнью, — трясется на козлах везущей странных детей крестьянской телеги, в сопровождении босоногого, уже не старающегося скрыть враждебность возницы. Заросший, оборванный, грязный. Унижаемый, преследуемый, превращенный в шпиона и исполнителя неведомых приговоров. Друзья прослезились бы, враги расхохотались. Плевать — и на тех, и на других; Надо взять себя в руки и показать, что еще есть порох в пороховнице. Цель уже близка: они со своим дружком, подумал, соскакивая с телеги, Джакомо, сровняют этот дворец с землей, не будь он Казановой. В противном случае он готов называться Его Сиятельством Скопцом.

Они остановились у окружающей дворцовый парк ограды, на берегу резвого ручья. К воде спустились все — даже девочки, до сих пор с отчаянным упорством отказывавшиеся покидать свое место на возу, даже Иеремия, оживившийся, несмотря на утомительный день в пути. Шум воды, холодок стекающих по лицу капель успокаивали, но отдыхать еще не настало время. Надо побриться и переодеться. Казанова вынул из саквояжа бритвенный прибор. Застонал, когда попробовал поднести бритву к лицу. Девочки мгновенно к нему подскочили.

Никуда я их не отошлю, подумал он минуту спустя, сидя на придорожном камне и подставив лицо Этель, которая намылила ему щеки, а затем принялась осторожно и ловко сбривать щетину. Оставлю этой графине Раевской, или как там ее, добавил мысленно после того, как Сара обмыла ему лицо и осушила кожу подолом рубашки. Потом девочки одели его в шелка, обули в лакированные башмаки с золотыми пряжками, помогли натянуть густо напудренный парик. Теперь он уже не был уверен, что вообще их кому-нибудь оставит.