Казанова

Библиотека Дукса составляла сорок тысяч томов. Замок был роскошен. Старый шестидесятилетний итальянец, оставивший позади дюжину жизней, дореволюционный революционер, шагавший по жизни в менуэте, суперромантик с канувшими в бездну (и мнимыми) придворными манерами, с отблеском всей высшей аристократии Европы, из всей Европы высланный, с колоссальным словоизвержением, с гротескной для невежд начитанностью, цитировавший Горация и Ариосто, королей и Вольтера, не подходил к немецко-богемским душам гайдуков и характерам камердинеров. Его претензии не подходили к его должности, его должность не подходила ему. Он был похож на заколдованное существо из сказки, но того воскресшего героя, который раз в неделю, в месяц, в год становится принцем, но выглядит чудовищем. Колдовство начиналось, когда Вальдштайн был в замке, тогда для пиров, охоты, салонных разговоров в замок собирались князья, графы, музыканты, литераторы, иностранцы. Тогда старый авантюрист блистал, почти шести футов ростом, костистый итальянец с широкими жестами, длинной шпагой, поддельными украшениями, элегантными манерами Тальми, навсегда пропавшей в мире любезностью и французской придворной речью, в одеждах с истлевшей элегантностью, с умом, лучащимся, как и у большинства гостей, с остроумием, равным остроумию лучших гостей, например, дяди Вальдштайна, блистательного князя Шарля де Линя, который принадлежал к умнейшим людям и писателям этого остроумного столетия.

С персоналом замка Вальдштайна Казанова был в состоянии перманентной войны, ведущейся на нервах и шедшей весьма пошло, как только и могут эти насекомые души.

Среди графского обслуживающего персонала неопределенная должность Казановы ставила его посередине между слугами и господами. И слуги, и господа рассматривали его как равного. Он жаловался богу и миру на домоправителя Лезера, управляющего Фельткирхнера, врача О'Рейли, курьера Видерхольта, прачку Каролину, на кучера и камердинера, на служанок и графов. Мать Вальдштайна писала ему: «Я сожалею, монсиньор, что Вы вынуждены жить с таким сбродом, в таком плохом обществе, но мой сын не забыл, чем он Вам обязан, и я уверена, что он даст Вам то удовлетворение, лишь стоит Вам его потребовать.»

Казанова писал: Дукс для многих мог бы быть раем, но не для него. Однако, то что стало в конечном счете экстазом его старости, было независимым от его жилища. «Когда я не сплю, я мечтаю, а когда устаю от мечтаний, я черню бумагу, читаю и отвергаю большую часть того, что набросало мое перо.»

Полный сострадания к себе, полный тоски по своей молодости, полный подозрения к новому наступающему девятнадцатому столетию и вспыхнувшей буржуазной революции, полный злобы на свою импотенцию, на разрушения, производимые временем, на невозвратность удовольствий жизни, полный ненависти к смерти, этот сильный, красноречивый, пышущий жизнью старик был в состоянии этой жизнью, остатком этой жизни насладиться стократно, с чудовищным аппетитом к бытию и прекрасным аппетитом за столом, хотя у него и были зубы из фарфора, парик и подагра в костях. Он был гурманом, влюбленным во всех красивых женщин, во всех остроумных мужчин, влюбленным в книги всех времен, влюбленным в большой свет и малый, в королей и герцогов, в шулеров и шарлатанов.

Княжеская роскошь, сверкающие столы и сияющее общество — это было его миром. Экстравагантность Вальдштайна — это был его вкус. И когда этот библиотекарь в кругу князей становился центральным пунктом, когда весь свет с полным правом прислушивался к его знаменитым в семи станах анекдотическим случаям, к его увлекательным рассказам со всего света, к его богатым и глубоко комическим воспоминаниям, к его покалывающим все чувства сексуальным приключениям, тогда старик наслаждался своим первородством со всей могучей суетностью своей натуры. У кого было так много шарма, такая пронзительная память, такие разносторонние и всегда свежие знания, как не у этого попутешествовавшего старца, героя всех приключений, знакомого всех современников, постельного друга многих красавиц столетия!

В жизни прожорливый читатель, он в конечном счете сделал из этого свое счастье — читать, изучать и, более всего, писать обо всем на свете, даже похоронную речь на смерть любимой собачки Мелампиги (Чернозадки).

Неустанно он вел громадную переписку с Ламбергом и де Линем, с подругами последних лет графиней Сесилией Роггендорф и Элизой фон дер Рекке, со своим венецианским постельным сокровищем портнихой Франческой Бусчини, с Опицем и Да Понте, с княгиней Клари и княгиней Лобковиц, с Дзагури и графом Кенигом. Он принимал своих друзей и посетителей графа Вальдштайна, и посетителей знаменитой библиотеки, к которым принадлежали кроме прочих Шиллер и Гете. На богемских водах и в Праге он встречал весь мир.