Казанова. Последняя любовь

— Чезена и впрямь папский город, и два человека могут там спать в одной постели, только если они женаты или одного пола. Любовь там позволена только между супругами или между самими священниками и их любовниками.

— Чрезмерная добродетель противна самой природе и способствует самому большому разврату. Однако сейчас узнаем, провел ли ваш венгерский офицер ночь с девушкой или с юным аббатом, обменявшись с ним словами нежности на латыни и апостольскими ласками.

— Ни то, ни другое, — смеясь, отвечал Джакомо. — Дружком этого латиниста был офицер или кто-то, выдававший себя за такового, во всяком случае, он был в военной форме и при шпаге, бившей его по пяткам.

— Разве противоестественная любовь менее канонична в среде военных, чем в среде служителей культа?

— Да нет же! Офицера можно было скорее заподозрить в том, что он не нарушал законов и прятал — то под формой капитана, то в постели — не эфеба, а хорошенькую девушку.

— Так в чем же там было дело? Чтобы комедия понравилась вам, в заглавной роли непременно должна выступать женщина.

— Не без того. Не видя ее лица, я воображал себе, какая она прелестная, и горел от нетерпения убедиться в этом воочию. Но прежде нужно было выставить за дверь хозяина и сбиров. Эти канальи покинули-таки чужую спальню в обмен на мои восемь цехинов и обещание нажаловаться на них епископу.

— А вы были с ним знакомы?

— Я не был ему представлен, но в той ситуации, в которой я оказался, я решился представиться ему сам.

— Значит, вы пришли к нему, он вас прежде не знал, но тут узнал?

— Он отослал меня к генералу Спаде, которого я тоже прежде никогда не видел, но который, по счастью, знал моего венгерского офицера.

— Которого? Того, что сидел на постели и изъяснялся по-латыни, или того, кто прятался в постели, не произнося ни слова?

— Первого. Генерал отнесся к нему с участием, заверив меня, что этот капитан, только что получивший оглушительный афронт, достоин сатисфакции и суммы, возмещающей моральный ущерб.

— Но, мой дорогой Казанова, а что же другой офицер, которого вы прячете в постели?

— Терпение, сударыня: дабы описать вам его, мне надобно лишь время, чтобы вернуться на постоялый двор, где два моих вояки, один настоящий, другой переодетый, дожидаются меня чуть больше часа. Я вхожу и отчитываюсь во всем том, что успел проделать за это время. Латинист горячо благодарит меня.

— А из какой страны ваш спутник? — спрашиваю я.

— Француз, говорит лишь на своем языке.

— Значит, и вы говорите по-французски?

— Ни слова.

— Вот забавно! Как же вы общаетесь? С помощью мимики и жестов?

— Вот именно!

— Мне жаль вас, ведь это нелегко.

— Согласен, для выражения нюансов мысли это затруднительно. Но в обычной жизни мы прекрасно понимаем друг друга.

— Могу ли я позавтракать с вами?

— Спросите его сами, доставит ли ему это удовольствие.

— Любезный товарищ капитана, — говорю я по-французски, — желательно ли вам допустить меня третьим к вашему завтраку?

И тут из-под одеяла высовывается восхитительная головка, свежая, смеющаяся, взъерошенная, которой, несмотря на мужской ночной колпак, никак не скрыть своего пола, без которого мужчины были бы на земле самыми несчастными из животных.

Чтобы убедиться, что компаньон капитана — не мужчина, достаточно было взглянуть на его бедра. Хорошенькая женщина, переодеваясь в мужское платье, и не думает хвастать тем, что похожа на нас, зная, что мужской наряд еще больше подчеркивает совершенство женских форм и соблазняет, подобно тому, как удачный парадокс поражает ум и придает правде видимость ложного с тем, чтобы лучше ее выявить.

Венгерский офицер направлялся в Парму[31] с депешами от кардинала Альбани, предназначенными премьер-министру инфанта герцога Пармского. Увидев француженку в наряде, я и думать забыл о Неаполе, тут же решив ехать в Парму. Я был уже пленен ее красотой. Венгру было под шестьдесят, и я считал их союз не совсем удачным. Видя, что мой офицер человек положительный, считающий любовь чем-то, не имеющим отношения к жизни, я был уверен, что он пойдет на соглашение, предоставленное ему случаем, и дело можно кончить полюбовно.

Я тут же покупаю карету и приглашаю капитана с его спутницей оказать мне честь и следовать в Парму вместе.

— Разве вам не надобно в Неаполь? — удивился офицер.

— Я передумал и теперь еду в Парму.

Мы порешили выехать назавтра после обеда и вместе отужинали. Беседа за столом целиком свелась к моему диалогу с тем из офицеров, который владел французским и прозывался Генриеттою. Находя ее все более восхитительной, но вынужденный считать ее продажной женщиной, я с удивлением обнаруживал в ней благородство и душевную тонкость, которые могут быть лишь плодом хорошего воспитания. „Кто она, эта молодая женщина, смешивающая возвышенные чувства с обликом циничной распутницы?“ — спрашивал я себя.

Карета была двухместная со скамеечкой. Великодушный капитан пожелал, чтобы я сел с Генриеттой, но я настоял на том, чтобы сидеть на скамеечке — как из вежливости, так и с тем, чтобы иметь перед глазами предмет своего обожания».