Казанова. Последняя любовь

— Пришли ли вы сюда по причине некоего желания, которое я смог-таки вам внушить, или же это всего лишь вызов, брошенный самой себе? Если я решительно не в вашем вкусе, Полина, я не смогу воспользоваться вашим даром. Это было бы недостойно. Я допускаю, что в вас нет ко мне любви, мне бы это даже польстило, ведь мужчина моих лет еще способен внушить нежность молодой женщине, что бы там ни говорили. Но ему не по силам стать ее капризом… для меня ценность желания измеряется его редкостью.

— Я и не собираюсь вас любить, — отвечала она с улыбкой, — поскольку побоюсь ранить ваше самолюбие, выказав вам слишком обычное чувство. Но само ваше тщеславие, ваш эгоизм, ваша раскованность внушают мне нежность к вам. Если уж начистоту, я считаю вас глубоким в пустяках, серьезным в насмешках, философом в безумствах, и все эти противоречия, из которых вы состоите, вызывают во мне любопытство. Вот откуда, господин Казанова, взялась у меня фантазия провести с вами ночь. Достаточно посмеявшись над вашими софизмами я хочу теперь насладиться вашими ласками. Хочу доказательств страсти, которую вы мне столь велеречиво и трогательно выражали. На сей раз вы отплатите мне не словами, ибо подлинный язык удовольствия, насколько я знаю, не знает иной грамматики, кроме той, что согласует мужской род с женским и наоборот.

— Согласен, дорогая Полина: и впрямь, довольно странная грамматика, непременно стремящаяся смешать оба рода и имеющая лишь одно правило: искусство любить, которое гораздо тоньше и сложнее ораторского.

— Прошу вас, не надо искусства, не надо ораторства, — попросила она.

Слова эти были произнесены тоном такого вызова, что Казанова вдруг задумался: чему приписать ее нетерпение — порывистости ее страсти или же просто-напросто нежеланию испытать на себе пыл старика, уже месяц домогающегося ее. Последняя догадка обдала его холодом.

— Что ж, поужинаем сперва, — предложил он, пытаясь улыбаться. — Затем уж возьмемся за Великое деяние[46].

— О нет! Я ваша, сударь, и желаю без промедления подвергнуться нападению. После подкрепим наши силы. Но я не дам вам передохнуть до тех пор, пока ваша вторая осада не обессилит меня.

Приблизившись к камину, на который падал свет одного из канделябров, Полина освободила плечи от рубашки, и та медленно упала к ее ногам, обнажая поочередно изящную и совершенную по форме грудь, талию, которую ни одному корсету не под силу сделать тоньше, бедра, чье расширение предвещало пленительную бортовую качку любовного плавания, точеные ноги, чей белый мрамор служил опорой обжигающему порфиру капители чувственности.

В ней было все, о чем может мечтать мужчина, но, как ни странно, Казанову словно парализовало от слишком внезапного и полного обнажения всех прелестей. Будь она кокеткой, он мог бы вообразить, что она намеренно поступила так, желая раззадорить его. Но Полине были неведомы эти хитрости. Она считала себя достаточно прекрасной, чтобы предложить себя мужчине без игры и в данном природой виде.

Поскольку Казанова прирос к месту, неспособный ни на одно движение навстречу ей, она спросила:

— Сударь, разве вы не получили то, чего хотели?

— Ваша красота обращает меня в камень, Полина.

— Я что, Горгона?

Она подошла к нему и обняла несчастного старика, который был не способен шелохнуться, поглощенный мыслью, что сама сила его желания станет на пути его осуществления: нагота этой Венеры, вышедшей из пены морской и омываемой дрожащим светом свечей, представляла собой слишком чудесное зрелище, исполненное такого совершенства, что самый необузданный аппетит вынужден был отступить.

Полина повлекла незадачливого соблазнителя, ставшего жертвой своего собственного триумфа, к алькову. И возлегла на постель, явив ему свои обольстительные формы.

— Что с вами? Вы будто пронизаны холодом. Ну же, идите сюда!

~~~

Овладение Полиной должно стать последней любовной победой, в ее объятиях он должен проститься со сластолюбием.

Часа два лежали они обнявшись, прижавшись губами к губам другого, но все напрасно. Полина обнимала призрак: Джакомо был объят ужасом перед самим собой.

Полина молчала. Скромность ли, гордость, если не вежливость мешали ей роптать. Она попыталась было возродить ласками ствол с жизненными соками, чья крепость наполняла счастьем Генриетту, Мартон, Армелину, Леа, малышку Кортичелли, которой было тринадцать, а на вид не больше десяти, и шестидесятилетнюю богачку г-жу д’Юрфе. Сколько женщин разных стран, из разных социальных слоев, почти всегда красотки, но порой — для разнообразия и дурнушки, как хромоножка из Авиньона, — наслаждались им до полного изнеможения! Сколькие запросили пощады у него, чья любовная мощь была сродни чуду? Самым чудесным в нем было то, что и в последнем яростном всплеске он не терял деликатности, тонко прислушивался к самым потаенным желаниям своих подруг, становясь их сообщником и узнавая их лучше, чем они сами знали себя. Но сегодня его древо поникло под ударами времени и кануло в ледяную пропасть прошедшего века.