Казанова. Последняя любовь

Он говорил сам с собой: то из его уст вырывалось нечто неразборчивое, то голос его крепчал, и он начинал размахивать руками.

Затем он перестал спорить со своей совестью, заставив умолкнуть обоих своих гениев — и доброго, и злого, чья бесконечная распря велась, ни к чему не приводя, на протяжении многих лет и все больше лишалась опор. Он постарался побороть свои сомнения и уныние, утешая себя, как обычно, с помощью самых приятных и льстящих его самолюбию воспоминаний.

Вот он, сорок лет назад, в доме свиданий, нанятом им неподалеку от заставы Мадлен, в стороне от шумного Парижа и нескромных взглядов: в то время он стал модной персоной и не мог позволить всяким докучным посетителям отрывать его от удовольствий.

Сколотив спекуляциями состояние под миллион ливров, он пожелал осесть и самым добропорядочным образом пустить свой капитал в рост. Обладая познаниями в химии, занялся воспроизведением на шелковых тканях способом набивки тех прекрасных рисунков, которые лионские мастера выделывали медленным и трудным ткачеством, отчего та же продукция получалась у него менее дорогой.

Словом, он сделался заправским делягой. Но Казанова не был бы самим собой, если бы к почтенному и прибыльному заведению — мануфактуре, возвышающей его в собственных глазах, не добавил бы удовольствия царствовать над двумя десятками работниц, хорошеньких как на подбор, старшей из которых не было и двадцати пяти. Расчетливый предприниматель и опытный химик, которым он стал, следуя за своим добрым гением, к сожалению, не одержал верха над султаном в гареме, который проснулся в нем под влиянием его злого гения.

С его темпераментом и ярко выраженным вкусом к разнообразию двадцать юных соблазнительных дев представляли собой камень преткновения, о который что ни день разбивались его благие намерения. Он проявил интерес к большинству из них, они же воспользовались его интересом, чтобы как можно дороже продать ему свою снисходительность. Планка была завышена в самом начале, с первой из них, и все последующие, по ее примеру, требовали от него дома, мебель, деньги, драгоценности. Каприз его обычно длился не более недели, и стоило ему бросить взгляд на новую фаворитку, он забывал всех предыдущих, продолжая, однако, выполнять их требования. Это завело его так далеко, что, не успел он оглянуться, на имущество мануфактуры был наложен арест. Ему оставили только самих дев, чье содержание сочли весьма разорительным. Он потерял и дом в Маленькой Польше, и лошадей, и экипажи, словом, все, что имел, и только что не угодил в тюрьму.

Нынче этот период жизни, невзирая на плачевный конец, вспоминался как один из самых ярких, который в конечном итоге доставил ему больше наслаждений и развлечений, чем все доводы разума. Всю жизнь он был неспособен сожалеть о чем-либо, но под старость стал жертвой ностальгических чувств, вызванных многими причинами. Как и прежде, мечтал он о славе и состоянии, но теперь мечтать приходилось как бы задним числом. Он жил то как принц, то как бродяга, а оканчивал свои дни чем-то вроде слуги, поскольку быть нищим бродягой более недоставало сил. Граф Вальдштейн был так добр, что взял Казанову на свой кошт, пусть и не совсем того, каким он когда-то был.

Его неприкаянная душа, сосланная в чуждую ему эпоху, находила успокоение в аллеях обширного парка подальше от людского жилья. Странная тишина нависла этой ночью над владениями графа и над округой. Небо оставалось по-прежнему чистым и лишь к востоку освещалось вспышками то ли зарниц, то ли молний. Он сел на пень на обочине лужайки, образовавшейся после того, как здесь потрудились лесорубы, и так и замер до самого рассвета, будто лист в безветренную погоду. Мысленно он долго был со своей гостьей, чья тонкая и благородная душа так легко настроилась на лад его души, затем стал думать о Полине, которая, казалось, вбила себе в голову отомстить за всех женщин, чью любовь он снискал. Затем в памяти вновь всплыла Генриетта — единственная из всех возлюбленных, с которой он не хотел бы разлучаться во всю свою жизнь. Слезы навернулись ему на глаза, он не стал их перебарывать, и поэтому его дыхание оставалось ровным. Он и не чувствовал, что плачет. Трудно было бы ему сказать, счастлив ли он этой ночью, как, впрочем, и все другие ночи на протяжении тех двенадцати лет, что он пребывал в замке Дукс ничтожным призраком среди сонма прославленных привидений из рода Валленштейнов.

~~~

Хладная заря застала его все в той же позе. Он вздрогнул и пришел в себя. И тут в нескольких шагах от него в чащобе послышался шум, словно кто-то продирался сквозь нее. Казанова затаил дыхание. Там тоже все замерло, разглядеть что-либо мешала еще не рассеявшаяся предрассветная дымка. Но сомневаться не приходилось: там прятался какой-то зверь, готовый выскочить и, как знать, наброситься на неосмотрительного любителя прогулок. Это могла быть и безобидная куропатка, и медведь — из тех, что водились в леске по соседству.