Казароза

— Просил выступить на концерте у нас в клубе.

— Почему именно ее?

— Слышал, как она поет.

— Где?

— В Петрограде.

— Когда?

— В позапрошлом году.

— Точнее.

— Ноябрь месяц.

Из своей папки Караваев вынул листок с карандашной надписью по-английски.

— Узнаете?

— Откуда это у вас? — вяло удивился Свечников.

— Не важно. Вы писали?

— Я.

— Знаете английский язык?

— Нет. Просто переписал буква в букву.

— Чекбанк Фридмана и Эртла, девятнадцать, Риджент-парк, Лондон, — прочел Караваев. — Какие у вас дела о лондонскими банкирами?

— При чем здесь Казароза?

— Отвечайте, что спрашивают. Соображаете ведь, где находитесь.

— Это эсперантистский банк, — объяснил Свечников, — в нем хранятся вклады русских эсперанто-клубов и частные пожертвования. Первые поступления относятся к девятьсот десятому году. Мы требуем возвратить этиденьги, а правление банка отказывает под тем предлогом, будто в Советской России нет независимого эспер-движения.

— Сумма вклада? — быстро спросил Нейман.

— Около сорока тысяч рублей золотом.

— Откуда вам это известно?

— Из бюллетеня Всемирного конгресса. Нам его пересылают из Москвы. Мы собираемся направить в президиум конгресса открытое письмо.

— А зачем адрес банка?

— Туда копию на английском.

— Фамилия Алферьев о чем-то вам говорит?

— Нет.

— Он же Токмаков, Струков, Инин.

— Не знаю.

— Левый эсер. Член боевой организации, участник убийства Эйхгорна в Клеве.

Фельдмаршала Эйхгорна, командующего немецкими войсками на Украине, эсеры взорвали в июле восемнадцатого. Бомба была заложена в термос. Краем уха Свечников слышал, что тогда же планировались покушения на Ллойд-Джорджа, президента Клемансо, кайзера Вильгельма и Гинденбурга. Предполагалось, что их гибель повлечет за собой прекращение войны и всеевропейское восстание измученных бессмысленной бойней народных масс. Однако до Парижа, Берлина и Лондона добраться не удалось. В итоге ограничились графом Мирбахом в Москве и Эйх-горном в Киеве.

— Есть данные, — продолжил Нейман, — что в настоящее время он прибыл на Урал для организации подпольных боевых дружин.

— С эсерами я разошелся полтора года назад. С тех пор никаких контактов с ними не имею.

— Допускаю, но дело в том, что Алферьев раньше увлекался эсперанто. Этой зимой он вел переговоры с вашим лондонским банком, хотел получить средства якобы для русского эспер-движения, а на самом деле — для нужд партии. А теперь посчитаем. Ваше эсеровское прошлое — раз, эсперанто — два, банк Фридмана и Эртла — три, Урал — четыре. Итого четыре пункта, по которым вы можете быть связаны. Не многовато ли совпадений?

— Вы что, за контрика меня держите? — удивился Свечников.

— Просто пытаемся понять, почему вы не хотите честно рассказать о ваших отношениях с Казарозой.

— Да не было никаких отношений!

— И Алферьева вы ни разу в жизни не видели?

— Не видел.

— И не слышали о нем?

— Нет.

— И не знали, что Казароза была его гражданской женой?

Боль была мгновенной. Бабилоно, Бабилоно, алта диа доно. Так вот от кого слышала она эти стихи! Вот кто дал ей это имя! Он никогда не думал, что с такой силой можно ревновать мертвых.

— Чего молчите? — спросил Караваев.

— Давайте, ребята, завтра поговорим. Не могу я сейчас.

— Ага! — удовлетворенно сказал Нейман. — Значит, какие-то отношения у вас все-таки были.

Пока шли по ярко освещенным, несмотря на глубокую ночь коридорам, Казароза, Зиночка Шеншева, пела ему песню своей славы с его любимой, заезженной до беспросветного хрипа пластинки:

Этот розовый домик,
Где мы жили с тобой,
Где мы счастливы были
Нашей тихой судьбой…

Лестница двумя пролетами уходила в темноту, снизу тянуло каменным холодом. Конвойный топал сзади. Появился еще один солдатик, отворил обитую железом дверь. В камере горела семилинейка, у стены вповалку спали на досках люди, человек десять.

— «Все цыгане спят, лишь один не спит…» — из-под груды тряпья сказал лежавший с краю арестант и подвинулся. — Милости прошу.

Свечников лег рядом с ним.

Зарешеченное оконце под потолком сначала было черным, с медленно сползавшей вправо одинокой звездой, а когда погасла, чадя, семилинейка, стало понемногу бледнеть. Слышно было, как сменился за дверью караул. Храпел сосед, чертежник с пушечного завода, успевший рассказать, за что его здесь держат. Кто-то донес, будто он и есть тот человек, кто мелом вывел на стене ствольного цеха популярный на Урале и в Сибири лозунг: «Долой Ленина с кониной, да здравствует Колчак со свининой!»

Свечников уже вспомнил, что письмо в Лондон должен был написать Варанкин. Он преподавал английский в университете, ему и отдан был адрес банка. Оставалось выяснить, сам он отнес Караваеву этот листок или обошлись без его согласия.

А Казароза все пела: