Казейник Анкенвоя (СИ)

Наблюдая одновременно и за Митей, и за Вьюном, я лихорадочно соображал:

«Сволочи. Троих удумали махом погубить. Лавра, конечно, мы потеряем, если он Пугачева казнит. А Вьюн, конечно, вступит в неравный бой, и я ее вряд ли удержу». Вьюн, оцепеневши от горя, прямо сидела на кровати.

- Спасти Пугачева можно?

- Можно, - откликнулся Дмитрий Кондратьевич. - Выкупить можно. Прямо сейчас и покупайте. За диктофон пострадавшего Щукина уступлю. С кассеткой, разумеется.

- С кассеткой, значит.

- Я уполномочен, Ваше преподобие. Слово анархиста. Виктора Сергеевича стремительно освободим после купчей. И машинку ему пишущую вернем. Без рычагов со шрифтом, разумеется.

Вьюн смотрела на меня умоляюще. А в сапожном голенище лежал, возможно, единственный способ вырваться из Казейника. Анкенвою, конечно, чихать и на Пугачева, и на все это зеленое подполье, прикинул я быстро. Ему, пожалуй, и на диктофон-то чихать. Вернее всего чихать. Ему теперь интересно убийцей меня сделать. Хотя бы косвенным. Но возможно, что и кассету с записью лаборанта ему очень даже заполучить желательно.

- Так что же, пастор? - городничий бросил на половицы докуренный бычок и притоптал его подошвой. - Сойдемся в цене?

- И давно ты, Митя, таким подонком стал?

Лицо анархиста затвердело, а взгляд на мгновение сделался малообещающим.Но тут же он рассмеялся.

- Давно, святой отец. Каюсь. Мне в отличие от вашего из Казейника нет пути. Я и пары суток не проживу за пределами. Заказан я семьей одного живодера подстреленного. Я ведь из контрактников подался в анархисты. Я на войне веру и в государство, и в Господа потерял. Такой замес. Удовлетворил я твое любопытство, преподобный? Ты счастлив?

Нет. Я не был счастлив. Но я еще был. Я достал диктофон из голенища и бросил его Мите на колени.

- Кауф ист кауф, - городничий встал с табуретки, упрятал записывающее устройство в карман и протянул мне руку для пожатия. - Покупка есть покупка по-нашему, по-немецки.

- Обойдешься.

- Обойдусь, - легко согласился Митя. - А Пугачев уже на воле, считайте. Откинулся краевед. И штык-юнкеру передам, чтобы дрова колоть завязывал. Честь имею.

Махнув подбородком, он вышел из дому, для чего ему еще раз дверь пришлось опрокинуть. Вьюн подскочила с кровати, чмокнула меня в щеку и пристроилась на освобожденную табуретку. Я на Вьюна не смотрел. Мне было горько и пусто.

- Что дальше куда? - Вьюн готова была исполнить любое мое пожелание.

- На пристань к татарину.

Вьюн обиделась. Угрюмо наблюдала она, как я дую на остывший кипяток. Потом дошла до тумбочки, стащила с нижней переборки фотоальбом в бархатной синей обложке, названной латунными знаками «ДМБ-79». Мрачно перекидывала страницы с видами атомных подводников, обрамленных карандашными виньетками. Спросила, не поднимая глаз.

- Снова обменяешь меня на самогон? Наверное, ты все готов обменять на самогон.

- Все, - согласился я. - Кроме товарищей по оружию, кота Париса, жены моей и пуговицы от кожаного испанского плаща.

- Даже для тебя довольно дико сравнивать жену и пуговицу, - молвила Вьюн.

- Да, разница есть. Жену я не желаю менять на самогон. Могу, но не желаю. А пуговицу не могу. Я потерял ее на улице. Или в подъезде. Или в квартире. Надеюсь, что в квартире.

- Тогда зачем тебе к татарину?

- Дело есть.

Об утрате диктофонной записи я досадовал. Сильные чувства остались в близком прошлом. Теперь я испытывал более умеренные эмоции. Испытания проходили успешно. Впрочем, и постиг я до прихода жандармов кое-что более существенное, нежели природу фрактальных волн, о которых я уже постиг в географическом обществе инвалида. Постиг я, что за товар производился Анкенвоем в полумиле от поселка. Постиг я чудовищную тайну. «Франкония» не просто сжигала чужие химические отходы. Сжигание было цветочками. Ягоды оказались куда тяжелее. «И истоптаны ягоды в точиле за городом», - вспомнил я отчего-то слова из книги «Откровение».

У ГЛУХИХ