Казейник Анкенвоя

«Знатно формулирует, - спускаясь по ступеням, перевел я на свой текущий адрес немецкую поговорку, - Сначала подумай, потом руководи». Метаться по Казейнику в поисках выхода, да еще и Вьюна гонять вхолостую далее было позорно и бессмысленно. Настал черед пораскинуть мозгами. Склеить что-то авантажное из мелких черепков информации, подхваченных мною за четверо суток моего брожения в Казейнике. «Этвас ист бессер ден нихтс», - как, после заметили сторожа порядка , засадивши в острог славянского унтера Перца, - «Лучше мало, чем ничего». Склеивать я начал с анализа прошлых контактов. Хомяк, приятель школьных лет, шапочно был знаком с прожектером Семечкиным, но Словаря только на моих свадьбах видал, а с Викторией Гусевой и вовсе не встречался. Словарь, военный мой командир и друг на долгие лета после демобилизации, напротив, когда-то ударял за цензором Викторией Гусевой, но про Семечкина слыхом не слыхивал, а Хомяка вряд ли помнил. Вика-Смерть, моя товарка по институту и наперсница по жизни советского периода, отлично знала Колю Семечкина, отдаленно Словаря, и решительно не имела понятия кто таков прилипала Хомяк. Коля Семечкин, соратник мой по диссидентству, общался более-менее тесно с Викой, и Шурика встречал от случая к случаю, но с тем же Словарем ему прежде столкнуться не довелось. А главное, ничего общего эту влиятельную в Казейнике четверку, кроме близких со мною прошлых отношений, никак не связывало. Все они попросту вращались на разных орбитах. Допустить, что сюда они съехались по какому-то нечаянному совпадению, мой рассудок отказывался. Собрать их вместе был способен лишь Анкенвой. Фигура вне поля зрения, для чего-то затянувшая мою скромную персону в свою глумливую игру. Все мои догадки были, однако, сырыми, как здешняя атмосфера. Кроме, пожалуй, вывода, извлеченного мной из реакции политических лидеров Казейника на мое же вызывающее поведение. Очевидно, имелся четкий наказ Анкенвоя спускать мне любую выходку, любое нарушение общих правил, любой скандальный поступок. Казалось, Анкенвой мне выписал индульгенцию на всякий грех. Иначе бы его инквизиторы давно уже меня распяли, колесовали, переломали мне кости железной палкой, сожгли бы меня на постепенном огне, и развеяли мой прах над Княжеской площадью. Больше того. Казалось, дан еще и наказ оберегать меня от случайных стычек с аборигенами, для чего, собственно, и раздулся успешный миф о моей святости. Словом, я был неприкасаем. Нечто вроде священной коровы. Казалось, Анкенвой занес меня в красный фолиант и так занес, точно какую-нибудь сибирскую язву. Казалось, начни я выкашивать и николаевских, анархистов, а хоть бы и славян, они только шапки снимут по убитым, да тот же полицеймейстер, не моргнувши, выразит свое общее мнение: «Допустимые потери. Нормально». И вдруг подумалось мне, того-то и ждет Анкенвой. Когда смоют мертвые воды Казейника с меня все незапятнанное, что осталось в моей периодической таблице идеалов. Когда я сдамся, понявши, что нет мне пути назад. Когда я запью и сорвусь. Потеряю чувство реальности. Когда я, подобно Вию навыворот, опущу мои веки и увижу врага моего. И обрушусь я на врага моего, гневом ослепленный, как на котенка пятой осенью. Кем окажется тот котенок? Могилой, Перцем, Викторией, Словарем или безобидным, в сущности, Хомяковым? Это не важно. Важно, что я вышибу из него дух. Такой и себя на кон поставит. Такому Анкенвою сорвать с меня человечью маску равно, что банк сорвать. Может, он азартен. Или выигрыш, или к черту все. Допустим, когда я вызвался Агеева заменить у позорного столба, как удачно Коля Семечкин вылез. Могила с Митей инструкции хозяина придерживались, а Семечкин проявил инициативу. Почему? Да потому, что шанс. Могила с Митей не знают меня, а Семечкин знает. Семечкин видел, как я на Ленинградском рынке одним ударом лицо хулигану разбил. Да так разбил, что он до приезда милиции собственной кровью умывался. А дай мне отвертку в руки, шило, да еще пьяному, когда инстинкты бушуют, шанс? Конечно, шанс. И если бы выгорело, Анкенвой Семечкину такие премиальные заплатил бы, что можно бы и к жене молодой вернуться в Сокольники. И зажить сам-барин: доброе пиво с утра, к вечеру и джин-тоник, и на курорт на Сейшельские островки тоже не дурно. Здоровье и гражданство поправить. То-то он вспыхнул, и зверинец на площади зажег. Даже какой-то Маратов закон из котелка своего точно кролика вытряхнул. Любопытно, отчего это Николаю на ум пришла именно Шарлота Корде? Мне известно, что Семечкин всегда о бабах думал. Но почему не Фани Каплан? Верно от того, что Корде своего «друга народа» зарезала хорошо, а Каплан своего плохо застрелила.

- Хотя скотине на Княжеской площади, что Марат, что Кондрат. Кричи, кого хочешь.

- Разница есть. Марат Зеленин первым как-то вызвался к позорному столбу

за старую женщину, - Вьюн спустила меня на землю. - Ее приговорили за кражу мешка из-под картофеля. Против нее были прикованы двое сильных грузчиков.

Марат вызвался и замочил их. Возник юридический прецедент.

- Откуда знаешь?