Казенный дом и другие детские впечатления

Впрочем, случались и настоящие эпизоды, открывавшие в жизни признаки чего-то серьезного и реального. Например, такой. Ранняя весна. Мы с классом возвращаемся по переулку из Третьяковской галереи. И вдруг я замечаю: невдалеке, на церковной паперти, лицом к закрытой двери, стоит на коленях мужчина в распахнутом пальто и без шапки. Все было необычно: и церковь (в моих новостройках церквей не было), и взрослый человек на коленях, и эта легкая одежда на еще морозном воздухе. В тот момент я впервые увидела, что и вне моего замкнутого пространства существует нечто важное, и это вызвало тревогу, которая покачнула ощущение устойчивого пребывания в уже освоенном мире личных дум, где внешнее казалось лишь иллюзией.

В действительности посмотреть на гвардейцев исподлобья мне доведется в 1982 году, когда чекисты заявятся с обыском в квартиру на Обручева. Мне еще нет двадцати. В пять утра я сижу в своей комнате на мешке, в котором собран крамольный «тамиздат». Было известно, что один диссидент, приятель моей матери, который был арестован КГБ, выдает органам всех своих знакомых. Мешок с книгами увезти еще не успели, и вот я восседаю на нем, пока кагэбэшник в штатском листает мой дневник, полный исповедальных размышлений о Христе.

– Как же так, Маша? Тебе не стыдно?

На мешок не обратили внимания, хотя и переворошили всю квартиру: один из сотрудников, который выскребал все с антресолей, где хранились сухие продукты и крупы, даже оказался весь обсыпанным мукой. Дневник мне вернули, и я его потом сама уничтожила. Больше я уже ничего не писала, что бы могло меня смутить, попадись написанное на глаза чужому человеку.

Но Маше до сих пор стыдно, что она написала тот реферат по Ленину и наврала про коалу, как и многое другое, что зарождалось в потемках под детсадовским одеялом и потом выплеснулось в события и несмываемые поступки. Возможно, этот стыд и есть часовой механизм, превращающий луковицу в часы.

Алексей Моторов. Петушок на палочке [11]

Анастасии Бардиной

– Я вам уже сто раз говорила, мамаша, с такими миндалинами он так и будет всю дорогу болеть! – сердито сказала тетя врач и бросила свою дурацкую железку в белую кривую миску, отчего там противно звякнуло. – Удалять и даже не думать!

Мама стояла где-то там, за спиной, я ее не видел. Тетя врач посмотрела на меня и добавила строгим голосом:

– Так, а ну прекрати давиться, я давно закончила!

Я тут же перестал, хотя она закончила не давно, а только что, а эта железка, которой смотрят горло, она такая длинная, целый километр. Дома врачи берут ложечку, от ложечки тоже давишься, но не так сильно. У врачей полно разных инструментов, которыми они делают больно. Вот мне Ася еще давно рассказывала про шприц и показывала его на картинке. На шприц надевают иголку и колют этой иголкой того, кто заболел.

Ася тогда спросила:

– Если болеешь, зачем же еще иголкой колоть? От этого же только хуже будет.

И правда, непонятно. Еще у врачей есть пинцеты, такой пинцет лежит у деда Яши в ящике стола. Пинцетом вырывают зубы, когда они болят. Это тоже Ася рассказала. Ася умная, она все на свете знает.

У тети врача целая куча инструментов. Вот они, рядом, на белой тряпочке. Я стараюсь туда не смотреть, но голова сама поворачивается. И длинные есть железки, и с маленьким зеркальцем на конце, и разные кривые иголки, и короткие трубочки, мне одной такой только что уши смотрели, больно не было, только в ушах стало холодно. Еще есть всякие блестящие гнутые ножницы, маленькие ножички, и маленькие ложки с толстыми-претолстыми ручками. Но больше всего я боюсь такой страшной штуки, она с одного конца как ножницы, а с другого как щипцы, когда на нее смотрю, у меня не в ухе, а в животе холодно становится.

Нет, все-таки лучше болеть дома и никуда не ходить. В поликлинике, кроме картинок на стенах, нет ничего интересного. Я люблю эти картинки разглядывать, там есть очень страшные. Они чем страшней, тем интереснее. Самые страшные висят в конце коридора, но, когда я с бабой Аней, она меня туда не отпускает. Наверное, боится, что со мной случится как с тем котенком из книжки. Он ночью по лунной дороге отправился на луну, вернулся весь в лунном свете и светился в темноте, как лампа. Вот бы мне так.

Но баба Аня сказала, что знать ничего не желает ни про котенка, ни про луну, ни про все остальное. Она меня всегда учит, чтоб я вел себя, как ведут послушные мальчики, а то вдруг люди посмотрят на меня и скажут, что я озорник. Вести себя как послушный мальчик – это молчать, не бегать и ничего не трогать.

Сегодня мы здесь с мамой, все потому что баба Аня вчера опять стала жаловаться, какая она старая, как ей со мной тяжело, какой я непослушный, и пусть мама берет отгул. Еще добавила, что скоро умрет и всем на это наплевать, но мама сердится, когда это слышит.

– Ты уже двадцать лет твердишь о своей скорой смерти, смени пластинку.