Казенный и культовый портрет в русской культуре и быту хх века

В первые два с лишним столетия с начала процессов модернизации и перехода к обществу Нового времени казенные и культовые портреты не появились ни в Западной Европе, ни в России. Настоящий казенный портрет появляется тогда и там, где воцаряется подлинная казенщина, а почитание монарха превращается в частный случай чинопочитания и постепенно становится повседневной рутиной. В России казенщина стала привычной формой отношения к властям и к служебным обязанностям в период правления Николая I[2]. Видимо, тогда же появились первые, пока еще немногочисленные казенные портреты государя — в кабинетах министров, ректоров императорских университетов, губернаторов. Но эпоха казенщины в России (а также, допустим, во Франции и Германии) — это в то же самое время эпоха романтизма. Романтизм с его культом неофициальности, чуда, иллюзорности, игры, мифотворчества — то есть разного рода культового поведения явился мощнейшей реакцией на установившуюся в Европе казенную «нормальность». Однако первые ростки романтизма появились гораздо раньше, в XVIII веке, как протест против рационализма и механицизма преобладавшего в те времена сознания. Рационализм не знал иных культов, кроме служения абстрактным началам — Разуму, Прогрессу, Свободе, Доблести, Справедливости. Сентиментальные последователи Руссо и сменившие их романтики вернули людям право поклоняться близким их сердцу кумирам — будь то традиционный Бог или земной «властитель дум». Но в эпоху всеобщего распространения печати и литографии облик «властителя дум» вполне мог стать личным достоянием поклонника — достаточно было купить его портрет на книжной ярмарке или у букиниста. Свидетельством тому — романтическая поэзия. Возникает даже особый лирический жанр обращения к портрету. Чаще всего это были подаренные портреты друзей и знакомых[3], но могли быть и портреты «великих людей»: Наполеона, Талейрана, Шатобриана, Шиллера, Гёте, Шеллинга, Байрона, Гегеля, а из русских чаще всего героев войны 1812 года — Кутузова, Багратиона[4]. Четверостишие Жуковского К портрету Гёте (1819) являет собою воздаяние чести великому мыслителю и художнику посредством обращения к его портрету, который, без всякого сомнения, выступает в роли культового. Есть и другие документальные свидетельства культа «посредством портретов». Так, например, Вера Аксакова сообщает в письме к братьям Григорию и Ивану, что известная поэтесса Каролина Павлова «по всему городу искала портрет Гоголя, чтоб повесить на елку для Константина [К. С. Аксакова — В. Щ.] вместе с портретом Гегеля» (Аксакова 1952: 577. Подчеркнуто В. Аксаковой — В. Щ.). Распространение культового портрета связано, таким образом, именно с эпохой романтизма.

Во второй половине XIX века благодаря распространению сравнительно дешевой фотографии и других общедоступных печатных техник производство как казенных, так и культовых портретов получило широкое распространение. Портрет главы государства, а впоследствии и другой высокопоставленной особы (министра, обер-прокурора Святейшего Синода) становится очевидным знаком официальной репрезентативности помещения. Уже во времена Пушкина и Гоголя невозможно себе вообразить, допустим, помещение губернского суда с иконой архангела Михаила (метафора справедливо карающей силы) или Богоматери (метафора милосердия) вместо портрета государя-императора. Эти казенные портреты вряд ли были объектами религиозного или псевдорелигиозного поклонения, но предметами особого почитания в эту предзакатную пору монархического легитимизма стать вполне могли. Все более широкое распространение получали и культовые портреты. Жан-Поль Марат и Джузеппе Гарибальди, Виктор Гюго и Бальзак, Пушкин и Гоголь, Чернышевский и Писарев, Джон-Стюард Милль и Карл Бюхнер, Николай Пирогов и Лев Толстой[5] становились объектами особого почитания в интеллигентных семьях, а их портреты висели в гостиных и в рабочих кабинетах над письменными столами.

Серебряный век поклонялся и позавчерашним романтическим, и вчерашним позитивистским, и новоявленным кумирам. Из популярного журнала «Нива» можно было вырезать (или купить за копейки на ярмарке), с одной стороны, портрет царя, премьер-министра Столыпина или генерала Куропаткина, а с другой — Льва Толстого или Генрика Ибсена. Анастасия Цветаева передает в своих воспоминаниях любопытную деталь: сестра Марина одно время переживала период поклонения Наполеону Бонапарту и потому повесила его портрет над письменным столом (Цветаева 1971: 300–301). Наполеон, разумеется, выступал в роли романтического героя, культ которого частично возродился на рубеже веков. Известно, что в эти годы разного рода литературные, философские и артистические моды и культы были в большом ходу, а потому можно легко вообразить себе портрет Ницше, Гамсуна или Блока, висящий над письменным столом «юноши бледного со взором горящим»[6] или в изголовье какой-нибудь уездной барышни.