Каждая минута жизни

— Все будет в порядке, Порфирий Саввич, — успокоил его Кушнир. — Это я вам обещаю. Сейчас о другом время думать. О тех кирпичиках, о цементе, о даровой рабочей силе…

Он подвез Курашкевича прямо к дому. Хозяин предложил зайти в дом, по рюмашечке с приездом. Нельзя? Это по какой такой причине? Сегодня же, кажется, воскресенье. В своих путешествиях Курашкевич совсем потерял счет дням. Ну, конечно, воскресенье! Ах, дела? Ну, тогда другой разговор… Курашкевич крепко пожал руку Кушниру, подмигнул ему многозначительно и вылез из машины.

Большой каменный дом с двумя верандами и просторной мансардой под высокой шиферной крышей радостно приветствовал своего хозяина. Широкие, чисто вымытые окна улыбались, сияли. Хорошо тут жилось. Свое, надежное. Огородить бы железным забором, ворота поставить из металлических листов в шесть миллиметров, телефон, газ, водопровод, живи — не хочу. Такой дворец и продать нетрудно. Найдутся покупатели. Еще и хорошие деньги дадут. А деньги сейчас будут нужны: ребенка лечить, по врачам, по курортам. И если договориться с Валентиной, с дочерью, то на следующий год можно вообще вместе со Светланой перебраться под кавказское солнце.

В доме никого не было. Ключ нашел в условленном месте — в сарае под доской. Только перешагнул порог в просторную прихожую, появился Заремба. Поздоровались сдержанно. Хмурый, худой, неказистый какой-то зять у Курашкевича. Одно слово — работяга. А жена у него известная актриса. Заслуженная. И чего она в него втюрилась? Никак не мог смириться Курашкевич с выбором своей дочки. Была бы мать жива, не дошло бы до такого никогда.

— С возвращением, Порфирий Саввич, — кивнул Заремба своему крепко сбитому, мускулистому, на полголовы выше его тестю.

— Откуда это ты? — поинтересовался Курашкевич.

— С работы, — пожал плечами Заремба. Можно было подумать, что тесть не знал положения дел на заводе. Вечная лихорадка, постоянные сверхурочные. Как все это надоело!..

— Ну-ну, — покровительственно успокоил его Курашкевич. — А меня ты чем порадуешь, зятек?

— В доме никакой радости, а на заводе… что ж…

— А что на заводе? — насторожился Курашкевич.

— Тоже ничего особенного… Вот… наградили меня.

— Чем же? — с облегчением вздохнул Порфирий Саввич.

— Орденом Трудового Красного Знамени.

— Ого! Это за какие ж такие заслуги? — Курашкевич с иронией посмотрел на зятя.

— А награждают им исключительно тех, кто не умеет жить как надо. Как некоторые считают, из тех, что гребут под себя.

Курашкевич понял, кого имел в виду зять, говоря «некоторые», но сдержал раздражение и протянул руку:

— Молодец, поздравляю!.. А что со Светланой? — Услышав про обострение болезни, совсем помрачнел. — Может, врачи плохие или подхода к ребенку нет? — Спросил у Зарембы: — Ты не торопишься?

Максим ответил, что время у него имеется, и тесть предложил выйти в сад. Дождей не было больше месяца, но чувствовалось и другое: пока Курашкевич наслаждался отдыхом на Кавказе, дети не очень усердно следили за своим участком. У дочери — театр, у зятя — вечный заводской круговорот, общественные дела, хлопоты, списки, комиссии, проверки… Не хотелось сейчас упрекать зятя. Черт с ним, с садом! Курашкевич ходил между деревьями, ковырял носком ботинка сухую землю, задрав вверх голову, приценивался к будущему урожаю.

— Разве здесь фрукты? — вырвалось у него. — Вот там — красота!

Он стал с увлечением рассказывать. Если есть рай на земле, то он — в Абхазии, на Сухумском берегу. Там люди из ничего умеют делать деньги. Буквально из ничего. Воткнешь стебелек в землю, хатку какую-никакую собьешь, раскладушку под виноградником поставишь — и уже сыплется, сыплется.

— В карман или в мешок? — не скрывая иронии, спросил зять.

— Можешь свои улыбочки приберечь для другого употребления, — тихо, без тени злости, ответил Курашкевич. — Хочу с тобой поговорить со всей откровенностью. Орден ты получил — это хорошо. Может, и еще дадут, в газетах замелькаешь, станешь известным человеком. Но знай: все это тлен, все пройдет. На пенсию выйдешь старой изношенной клячей, работягой с мозолистыми руками… — И, заметив, как вскинулся Заремба, сразу же остановил его твердым словом: — Молчи! Знаю, что скажешь: трудовая честь, дружба, уважение людей! И мне дружба и уважение дороги. С моральным кодексом я как-нибудь знаком. Но есть вещи дороже.

— Какие же именно? Деньги? Жизненные льготы?

— И не деньги, и не жизненные льготы, Максим.