Каждая минута жизни

Заремба испытывал к ней смешанные чувства: то ли симпатию, то ли непонятную досаду. Знал, что она хорошая девушка с несложившейся личной жизнью, очень одинокая, очень замкнутая и… — тут он терялся от внутренней догадки! — словно чего-то ожидавшая от него, Максима. А что она могла ждать?.. Непонятно. Да и не следовало докапываться, не нужно было, чтобы все становилось понятным… Говорит-то она, конечно, дело: ночные смены, неразбериха в планировании, ненадежные смежники, устаревшие станки — все это давно никуда не годится. А они работают. Так приучены с детства. В сельских семьях, откуда большинство сегодняшних заводских девчат, не принято капризничать. Послали тебя родители в город искать новую дорогу в жизни — ищи ее честным трудом, послушанием, скромностью, за место в общежитии, за возможность в будущем получить городскую прописку, за право гордиться принадлежностью к рабочему классу, гордиться своим цехом.

Ох уж этот цех! «Тридцатка», как его называли в обиходе. До загранкомандировки Заремба уже был в нем старшим мастером. До всего дошел своим умом, смекалкой, своими руками. Начинал простым учеником токаря, а теперь имеет шесть специальностей, и в каждой — высокий разряд. К какому станку ни поставь, он и сейчас может классную работу показать. За это и Максима уважали, и сам он себя уважал. А еще он вечерами учился в Политехническом. Когда его назначили старшим мастером токарной линии, стал он начальством, но сам, в глубине души, все равно считал себя рабочим и гордился этим званием. И был уверен, что много сделал для родного цеха.

В день отъезда, точнее, вылета за границу провожала его бригада токарей-комсомольцев, особенно близких ему. Были веселые напутствия, всякие разные намеки. Бригадир, светловолосый застенчивый латыш Янис Звайзгне, помнится, даже довольно двусмысленно пошутил: «Смотрите, мол, Максим Петрович, не влюбитесь в тамошних креолок. Говорят, сжигают одним взглядом». А ведь и действительно, чуть не сгорел. Два раза гостиница, в которой жили советские специалисты, взлетала в воздух. Хорошо еще, что в дневное время, когда все находились на стройке. Были и нападения бандитов, и тот ночной бой, и пожар на строительстве шинного завода. А в последнюю минуту перед вылетом на Родину вдруг записка в кармане: «Ваш самолет заминирован. Желаем счастливого пути. Надеемся, что больше не возвратитесь…» Долго их держали в аэропорту, пока собака, специально для того натренированная, обнюхивала багаж и все отсеки самолета.

Вернувшись домой, увидел, что на его токарной линии полнейшая неразбериха. Цех вроде бы гремел, ходил под знаменами. Колю Пшеничного уже дважды снимали для телевидения, а Сансанычу, старому токарю Трошину, была даже вручена личная премия от министра за приспособление для скоростного накручивания пружин. Но зато у девчат из бригады Яниса заработки упали до восьмидесяти рублей. Когда Максим был старшим мастером, такого не случалось. Любой ценой старался он вытянуть им зарплату, допоздна сидел с нормировщиками, ссорился с Галиной из планово-распределительного бюро, с начальником бюро организации труда. Но почему же без него все сразу пошло под откос? Девчата жаловались, что уйдут на другой завод. «Жаль, конечно, родной цех, а что поделаешь? Мы — женщины, нам лишняя десятка вон как дорога. Все рассчитываем, на всем экономим…»

Вот тогда и пошел Заремба к директору Федору Яковлевичу Костыре.

Кабинет огромный, пока дойдешь до кожаного кресла, ноги подкосятся. Костыря стоял мрачный, читал какую-то бумагу, и мясистые губы его при этом кривились. Видно было, что не до рядового мастера ему сейчас. Руку едва ткнул, не глядя. Но, услышав, о чем речь, переменился в лице.

— И ты, значит, бежишь с завода?! Ну и катись. Не держим. Нам к текучке не привыкать. А меня не запугивай. И горькими глазами своих девчат не жми на мое сердце. Я, брат, всю войну в окопах просидел, до сих пор осколки в ногах ношу. Хочешь покажу?

Заремба словно нахохлился, чувствовал, как разгорается в нем злость. Ведь действительно, хорошо воевал человек, и сейчас тянет на себе огромнейший завод, больше всех отвечает. Но нельзя же так!.. Хотел уже бросить на стол свое заявление, даже за авторучкой потянулся в карман пиджака. Но тут в кабинет вошел секретарь парткома Иван Фотиевич Сиволап, высокий, худощавый, с глубокими залысинами на лбу. Узнав, с чем явился Заремба, указал ему на кресло возле приставного столика.

— Я так полагаю, Федор Яковлевич, — заговорил довольно строгим тоном Сиволап, обращаясь к директору, — что нам терять своих воспитанников нет никакого резона. Тем более, что вы сами знаете, как обстоят дела в тридцатом.