Каждый день - падающее дерево

Именно в августе лава дрожала в своих кратерах, ее пузыри лопались, и она разливалась, поглощая весь север Кракатау, а из клокочущих глубин Зондского пролива поднимались новые острова, и Пербуатан извергал свои недра через весь Индийский океан до самого Мадагаскара. В августе 1883 года остров Кракатау погрузился в чудовищном хаосе на две трети под воду; его священные фикусы и сава, его храмы и соломенные хижины, его животные и напуганные жители утонули в подводных джунглях, тогда как небо, потемневшее от рдяного дыма, обрушивало на землю и в море птиц, пылавших, как факелы или раскаленные лапилли. Августовский катаклизм, время, когда безумная Луна соединяется с Сатурном, августовский катаклизм, когда лава и пепел стерли Помпеи с лица земли. Даже эти неистовые конвульсии, смещения и метаморфозы вовсе не подрывают вселенское устройство в вогнутом пространстве. Одно лишь время, как нам кажется, исчезает и уменьшается, подчиняясь календарям и чудищам. И мы лихорадочно пытаемся размежевать это нерушимое время, это вечное время, пространство-время, которое не может ни увеличиться, ни разрушиться, но мы загоняем его в наивные рамки и принуждаем, как Джай-Сингх, который своими гномонами, астролябиями и градуированными полукругами в каменной розе созданного им самим города стремился измерить неизмеримое. Все пребывает. Правда, за исключением тела миссис Райс, которая в шестьдесят восемь обратилась в ничто, таинственно исчезла на тропинке острова Флореана Галапагосского архипелага, миссис Райс, которая логически не могла добраться до моря, и ее не могли ни сожрать, ни проглотить, ни похитить, если только какая-нибудь потусторонняя гарпия Рухх не унесла ее в неизреченное место через трещину или разлом, коего мы не можем ни представить, ни вообразить, через непостижимый разрыв в нашей системе. Но это лишь нелепые домыслы, и в действительности кости и прах миссис Райс покоятся в изогнутой раковине пространства, по крайней мере, я так предполагаю.

Когда осень бросает конские каштаны Ипполите под туфли, во время одной из своих прогулок она проходит мимо вычурной виллы — скромного замка, вдохновленного Вальтером Скоттом, перенесенным в архитектуру конца века. Несколько лет назад Ипполиту часто приглашали сюда послушать клавесинные концерты, устраиваемые тучной женщиной с заячьей губой, которая жила на верхних этажах со своим мужем-химиком, чьи лаборатории занимали первый. В этих голых и несуразных комнатах, ведших прямиком к лабораториям и длинным коричневым коридорам, играли И. С. Баха, Телемана и Генделя, а также Куперена и даже Мондонвиля. Кроме того, здесь преклонялись перед экспрессионистической живописью и диетической реформой, если не считать вина, которое лилось рекой. Здесь любили бесформенные домотканые платья, безвкусные шиньоны, огромные башмаки, и, хотя хозяин был практически двоеженцем, в доме царило крайнее ханжество - точь-в-точь как у мормонов. Большая часть окружавшего виллу парка, который заполонили папоротники, лисицы да белки, ныне исчезла: ее разделили на участки и разрезали проспектами. Химик умер, его жены разбежались, дом кажется пустынным, и наличие экскаватора указывает на то, что дни его сочтены. Ипполита поднимает взор к глухим окнам и вдруг вспоминает, что кафельный пол в холле был такой же, как в венецианской Gesuiti[55]. Ромбовидные плиты выложили в шахматном порядке, чтобы создавалась оптическая иллюзия в системах двух различных рельефов, смотря по тому, приписывался ли более высокий уровень темным или светлым полям. Этот совершенный образ двойственности часами занимает воображение Ипполиты. Она все еще думает о нем в конце дня, когда шафраново-желтое солнце угасает на ковре, а затем вдруг скрывается, будто за бумажной ширмой.

16 сентября. Вчера вечером вырезанные из синей бумаги гребни Таунуса сулили дождь, который так и не пошел. А утром меня будит шум птиц в листве груши. Я облокачиваюсь на подоконник, чтобы увидеть, как рождается день — как рождается сегодня. Небо еще темно-серое, и на нем едва выделяется эта большая груша, растущая так близко, что по весне ветер осыпает цветы на мою постель. Когда осенью ее плоды опадают в траву, приглушенный звук их падения глубоко отзывается в ядре земли. И вот небо приобретает утреннюю аспидную окраску. Дерево чернеет, дрожащее и величественное, и белоснежная заходящая луна повисает в его листве. Над кустами занимается бледный свет, льющийся издалека. Церковное пение и при этом лошадиный галоп на горизонте. Вдруг я понимаю, что и это дерево, и этот месяц, и этот свет, и эта заря мне уже знакомы благодаря картине «16-е сентября» — полотну, воспроизведенному и проданному в тысячах экземпляров, ставшему объектом торговли и проституции, брошенному толпе, но оставшемуся нетронутым. Ядро пребывает девственным.