Каждый охотник (сборник)

— Прямо как пес! — хихикнул кто-то из толпы, в ответ накатил хохот, а Макаров взглянул в испуганные, расширенные глаза побледневшего Сереги, который замер под ним так же, как минуты назад застыл сам Макаров, и почувствовал, как через захлестывающее торжество струится мелкое гадливое чувство.

— Ладно, — раздался разочарованный голос Санька. — Пошли на пруд, купаться.

— А ты молодец, — подошел к Макарову, который рассматривал опухающий кулак, Колька. — Пацан!

— Ничего так, — ударил его по плечу Санек.

— Еще и рычал! — подпрыгнул маленький Игорек.

— Пацан! — подтвердил еще кто-то.

Его хлопали по плечам, обсуждая подробности короткой драки, просили порычать до самого пруда, даже Серега присоединился к общему хору. Макаров стал своим в один миг и, ощущая почти настигнутую лучшую жизнь, уже прикидывал, как перебинтует руку и будет рассказывать про сломанную кисть, что освободит его от последующих драк, и что переросток Санек вовсе не такая уж мерзость, какой он показался Макарову при первом знакомстве, и о том, сколько теперь у него друзей.

На следующей день пес не появился. Он не появился и на второй день, и на третий, и через неделю.

— Пришел и ушел, — высказал предположение Макаров, тасуя над брошенной в траву кепкой колоду карт и испытывая непонятную грусть. — Или хозяина отыскал.

— Ага, — хихикнул Колька. — Санек его на поводок взял и в лес отвел. Мы его на суку повесили. Хрипел еще, тварь такая! Тяжелый! Серега ему камнем глаз выбил, а он все дергался!

Макаров бросил карты, поднялся и, жмурясь от дурноты, пошел прочь.

2009 год

Счастье

Когда на Заречной улице погас от старости последний фонарь и от снежных искорок, закручивающих хороводы под его колпаком, остались одни воспоминания, Николай пошел в магазин и купил фонарик. Он долго стоял у прилавка, сбиваясь, мучительно складывал в голове стоимость фонаря, батареек, запасной лампочки и купил в итоге нечто аккумуляторное с металлической вилкой на хвосте, стыдливо прикрываемой синим пластмассовым колпаком. Чуть дороже, зато практично. Он даже несколько раз повторил это слово про себя, а когда вышел в январский морозец, то выговорил вслух: «Практично». Под черным небом слово не прозвучало вовсе, или голос у Николая был не столь звонким, как у молодого продавца, только жгучее желание немедленно вернуться и бросить фонарик в толстое лицо ударило по глазам, заныло в груди, и только кружок желтого цвета, осветивший темный переулок, остановил. Все одно домой прогоном идти, еще ноги переломаешь.

Под горой угадывалась черная незамерзающая из-за теплых сливов речка, за ней рассыпался огнями город, втыкаясь в деревянный пригород расцвеченным новогодними гирляндами мостом, а на этой стороне не было нечего, словно последний фонарь, погаснув, унес с собой в неведомую прореху четыре десятка домов на три кривых улицы, убогий магазинчик и раздолбанную автобусную остановку. Николай вздохнул, черканул по штакетникам электрическим зайчиком и пошел огородами по зимней стежке.

Девчонка сидела в снегу и негромко скулила. Николай посветил ей в глаза, увидел набухшие пьяные веки, размазанную тушь, побелевшие щеки, дрожащие губы.

— Что ж ты, дура, здесь делаешь? — вырвалось у него. — На улице минус двадцать! Где твоя шапка? Мать твою, в колготках, рехнулась девка.

Она попыталась что-то ответить, но губы ее не слушались, и из горла вместо плача доносился только сип. И все же Николай разобрал: «Холодно. Замерзла. Очень».

Он сгреб ее в охапку, завернул в ватник и понес, почти побежал к дому и только шептал горячо, когда глаза у нее начинали закатываться: «Потерпи, уже скоро, я тут рядом». Открыл ногой дверь, проскочил в темноте холодные сени, вошел на кухню, в тепло, в тихий рокот газового отопителя, положил на диван, бросил сверху одеяло, сунул ведро в раковину, оживил газовую колонку, выдвинул ящик комода, выхватил пачку полотенец, желтую простыню, щелкнул клавишей чайника.

— Холодно. У тебя водка есть?

Сейчас. Да вот же. Плеснул в стакан. Она взяла его скрюченной ладошкой как клешней, опрокинула в горло и тут же вывернулась наизнанку. На диван, на пол, ему на руки. На себя.

Сейчас. Подожди.

Снял с нее сапоги, под которыми не оказалось даже носков. Прямо в колготках опустил ноги в таз, в который тут же налил горячей воды. Расстегнул и стянул пальто. Она, не открывая глаз, пыталась что-то говорить, но Николай, бормоча только — «хорошо, хорошо, конечно», снял кофточку, какую-то блузку, холодея, с замиранием сердца, дрожащими руками расстегнул лифчик, сглотнул что-то в горле, стараясь не смотреть на блеснувшую в кухонном сумраке грудь, нащупал молнию юбки, отчего-то стащил ее через голову, вздрогнув вместе с темными сосками, зацепил на бедрах трусы и колготы, соскоблил и все это, пахнущее мочой и рвотой, оставил в тазу.