Каждый охотник (сборник)

Я беру пакет, иду к себе в пристрой, открываю. Внутри рубашка-ковбойка, свободные джинсы, комплект белья, кроссовки, носки, суконная курточка-жилетка с кучей карманов. Переодеваюсь. Все впору, словно на меня сшито. Или мой размер не меняется, или Лидка иногда поглядывает в мою сторону. Иду в гостиную. Дочери уже накрывают на стол. Мое появление вызывает хор восторженных криков.

— Все за стол! — кричит Сонька.

Я споласкиваю руки у рукомойника, сажусь с торца стола, подхватываю подбежавшую Файку.

— Ничего не забыл? — смотрит на меня Лидка.

Все замирают. Я недоуменно оглядываюсь, показываю Лидке чистые руки. Виски и мочки ушей у нее белеют. Она суживает взгляд и начинает в тишине отчеканивает слово за словом.

— Сними жилет. За стол в верхней одежде не садятся. Сколько можно повторять? Сейчас же обляпаешь все…

26

Я опять на веслах.

— От любви до ненависти один шаг.

— Что ты сказал? — не понимает Файка. Она сидит на корме.

— Так, — мотаю головой. — Пустое.

— А… — кивает Файка. — Я тоже часто так… Говорю что-то, а получается пустое. — Она тяжело вздыхает. — А у тебя точно есть деньги?

Деньги у меня есть. С утра пораньше у сарая нарисовался Кирьян, без лишних разговоров забрал все сумки, посоветовал порезать на них же и последние десять циновок и «не заниматься больше разной ерундой». Потом показал липкие наклейки с чудными иностранными словами.

— Видел?

— Что это? — не понял я.

— Ты эти сумки не плел, понимаешь? Они импортные.

— Импортные? — все еще не понимаю я.

— С очень дальних островов, — поясняет Кирьян. — С очень-очень-очень дальних. Вот так.

Он снимает с одной из наклеек защитную пленку, приклеивает картинку на бок сумки, шуршит целлулоидом, превращая мое творение в заграничный продукт.

— Поэтому дальше все только через меня и только внутри сарая! — шепчет Кирьян. — Чтобы никому. Держи деньги.

Я пересчитываю двадцать тысяч рублей, пихаю их в карман жилетки. Сейчас Кирьян закутает мои сумки брезентом и поплывет превращать продукцию народных промыслов в таинственный загранпродукт и полновесные рубли. А я пойду в спальню, в которой не засыпал уже несколько лет, и вновь положу деньги в кружку с надписью «мама».

— Так, — таращит глаза Кирьян и выхватывает у меня последнюю сумку — двойняшку Лидкиной. — А это что?

— Вот, — пожимаю плечами. — Попробовал. Я же тебе говорил. Две штуки сплел. Вторая у Лидки.

— Сколько сделаешь таких в день? — почему-то переходит на шепот Кирьян.

— Две, — отвечаю я, потом прикидываю, морщусь. — Если сырье будет уже готово, да донышки заранее сладить, то и три.

— Мало, — чешет голову Кирьян. — Ладно! Посмотрим, может быть, дочек привлечешь, кому подзаработать надо. За такую буду платить двести. А пока в качестве премии. Вот.

Я получаю в руки еще две тысячи рублей.

— Лично от меня! — надрывно шепчет Кирьян, прыгает в лодку и толкается от берега. — Не пропадай, улыбчивый! У тебя золотые руки! И так даже лучше, чтобы без рисунка!

Двадцать тысяч я положил туда, куда и собирался. Две тысячи прибрал в карман нового жилета. Подхватил Файку и вот уже подгребаю к пристани. Десять циновок, которые Файка отобрала, подмышкой, в кармане две тысячи, впереди шумный рынок, над головой утреннее солнце, которое уже почти превратилось в полуденное.

— Нравится? — показываю Файке платье.

На платье два кармана, куча желтых цветов на салатовом фоне, оборки, рюшечки, но все в меру. Файка стягивает через голову выцветший сарафанчик седьмой доноски, ныряет в платье. Смотрит на себя в приставленное к столу уличного торговца зеркало, обнимает меня за ногу, утыкается носом в брючину, что-то шепчет. Я наклоняюсь, отколупываю от себя заплаканное лицо.

— Что ты говоришь?

— Потеряюсь, — отвечает Файка. — Я в этом платье потеряюсь на нашем лугу. Там тоже одуванчики.

— Не потеряешься, — успокаиваю я ее. — Сейчас мы еще купим тебе очень белую панамку и самые красивые сандальки. Хорошо?

— И котенка, — просит Файка.

— И котенка, — соглашаюсь я. — Но если мамка выгонит меня с этим котенком из дома, тогда мне придется уйти жить в сарай.

— Давай сразу уйдем жить в сарай, — предлагает Файка, и я понимаю, что мне очень хочется жить с ней в сарае.

— Но только до зимы! — предупреждаю я ее.

27

— Так бывает, — пытаюсь я оправдаться. — У меня давно ничего не было. Поэтому так бывает.

Маша лежит рядом, уже без купальника, восхитительная и недоступная. Она улыбается. Не смеется, а улыбается. И я начинаю понимать, что ничего не случилось, просто и в самом деле «так бывает», тем более, что у меня и в самом деле давно ничего не было, а если и было, то без Лидки, а так, как водится, и вообще…

— Хочешь я возьму?

Я молчу.

— Скажи мне, я хочу, чтобы ты взяла.

Мне вовсе не хочется, чтобы она взяла. Мне хочется самому ее взять, выпить по капле, почувствовать губами и языком каждый изгиб ее тела и даже больше.

— Я хочу услышать.

— Да, — послушно хриплю я. — Я хочу, чтобы ты взяла.

— Вот, — довольно говорит она и изгибается надо мной.