Каждый отвечает за всех

– Може, и забыла, столько-то годов... Спать давайте, завтра опять вскочишь ни свет ни заря.

– Да, да, завтра надо пораньше, завтра леща возьмем, плотвиц. На улице мягчеет, ветерок с заката потянул. Стелись, Катенька.

Четверть часа спустя Мотылек богатырски храпел на печке, я лежал на раскладушке в прихожей, за тонкой переборкой поскрипывала люлька с пробудившимися младенцами. Немудрено пробудиться: храп стоял басистый, густой, с переливами, такого я еще не слышал.

Резвился Мотылек, впрочем, недолго. По полу зашлепали босые ноги, появилось впотьмах большое белое привидение, скрипнула печная задорга, и голос хозяйки урезонил Мотылька:

– Будет ржать-то. Что ты как жеребец, аль высоко привязали! Повернись на бок!

И тут же стало тихо, воцарился покой.

Утром Мотылек сказал, а его Катенька подтвердила, что храпеть он стал после фронта, после всех тех обид и лишений, а до войны золотой был во сне человек.

Ловили мы в этот день удачливо и леща и плотву, я обогатился новой информацией о пресноводных рыбах, о деревне и ее будущем. И радовался.

Мотылек не верил в исчезновение Воробушек, он планировал расширение своей телячьей фермы, он знал и любил эти земли, леса, речку и справедливо надеялся на лучшую их судьбу. Потому что здесь было хорошо. Потому что без земли, лесов и рек мы не можем прожить. И еще потому надеялся, что у него растут два сына. Но, провожая меня, все же серьезно наказал:

– Ты там в одном городе с начальством-то, сказал бы: так, мол, и так, мотылек, обратите внимание на Воробушки. А насчет механизации пусть не беспокоются: у меня старший сын инженер, летом приедет в отпуск, запрягу его, сделает...

1975 г.

ОДНИ

Каждый отвечает за всех.

Отвечает только каждый в отдельности. Только каждый в отдельности отвечает за всех.

Антуан де Сент-Экзюпери

Они шли, казалось, целую вечность, шли чаще ночами, обходя деревни и села, минуя поселки, держась вдали от больших дорог. Первое время их подгонял грохот орудий и шум моторов, они бежали от жаркого огненного вала, который накатывался па них сзади и грозил накрыть, подмять под себя. Они бежали, не останавливаясь, а огненный вал неотвратимо приближался, зловеще ревел, и они уже не могли быстро бежать и уступили ему дорогу, по которой уходили вместе с толпой беженцев.

Они уступили дорогу тогда, когда гребень вала черной стаей самолетов с крестами накрыл их, подмял грохотом и воем бомб и разметал по степи обезумевшую от страха толпу. Вот тогда они и оказались рядом, четверо измученных, загнанных людей, убегающих от смерти. Они уступили дорогу ревущему огненному валу и шли вначале степью и только ночами, скрываясь на день в оврагах, лесных погадках и в стогах сена. Потом они шли лесами и уже избегали открытых мест, потому что огненный вал бушевал впереди, он обогнал их и стал удаляться и меркнуть, затихая. Только по ночам они видели красные вспышки частых зарниц и слышали сдержанный добродушный гул, похожий на раскаты далекой грозы. А потом опять стало тихо в лесу, тихо было и в небе, лишь изредка гудящей тенью проплывет над ними стая самолетов с крестами, и опять только небо, пустое далекое небо да деревья, поднявшие к нему желтеющие немые вершины.

I

Первым шел рослый красноармеец Иван Прохоров, потерявший свой «частично рассеянный и частично истребленный» полк у речной переправы. Прохоров был контужен в бою у той переправы, и, когда пришел в себя и стал соображать, оказалось, что идет он с толпой беженцев, поблизости нет его запыленной сорокапятки с облупившимся стволом, плечо не давит ремень карабина и жизнь вокруг него странно изменилась. У него звенела перевязанная кем-то голова, трудно дышала зашибленная грудь, еле прикрытая порванной гимнастеркой, и он плохо понимал, что рассказывает ему шагавший рядом бородатый черный цыган с золотой серьгой в ухе и гитарой за спиной.

Цыган тоже был молодой, примерно одного возраста с ним, потому что в черной с сизым отливом бороде не было седины и виски тоже были черными. Цыган говорил, что в его повозку попала бомба и он остался один со своей гитарой, а семья погибла вместе с лошадью. И жена погибла, и двое малых ребят, и жеребец Удалой, и повозка на железном ходу, и легкие сани, которые он возил с собой для зимы.

– Значит, прямое попадание, – уловив наконец-то смысл рассказа цыгана, определил Прохоров.

– Да, да, прямое! – обрадовался цыган, глядя на него большими блестящими глазами, – Я прибежал от реки, самолеты улетели, табора нет, ямы только дымятся, а у меня гитара и вот этот кнут! – Он хлопнул ладонью по голенищу пыльного хромового сапога, за которым торчал свернутый вокруг кнутовища ременной кнут, и странно засмеялся. На пыльном голенище остались следы пальцев.

– А я давно с тобой иду? – спросил Прохоров.

– Ты? – спросил цыган, улыбаясь. – Ты все время со мной идешь, с того самого дня.

– С какого дня? – спросил Прохоров.